Интервью с заслуженным артистом России, исполнителем роли Сатина в спектакле «На дне», Гектора в спектакле «Матрёшки на округлости Земли» и Архипеснослова в спектакле «О дивный новый мир» Владимиром Левашевым.
Как произошло ваше первое знакомство с пьесой Максима Горького «На дне»?
– В школе я впервые прочитал её. Смутно помнится, что даже сатинский монолог учили, его чуть ли не наизусть цитировали. Больше к этому я почти не прикасался. Ну как не прикасался, видел лишь знаменитые отрывки в исполнении «стариков» – ещё с Василием Качаловым.
Как-то специально Вы готовились к роли Сатина или просто освежали в памяти тексты?
– Нет, не освежал. Я просто запоминал наизусть, потому что с годами всё труднее становится учить текст. К тому же я привык по роду своей деятельности читать с листа. При подготовке к роли мне нужно было выстроить какую-то линию, рисунок-то необычный – это не ночлежка, а совершенно другое пространство. Всё нужно было уложить в какую-то определённую логику этого существования. Единственное, что очень сильно помогало, особенно в монологах, – сегодняшнее понимание ситуации.
Особенность всего спектакля – здесь нельзя играть, играть в смысле создавать какой-то образ. На мой взгляд, это должно быть очень личностное произведение для каждого. Внутренне для меня это всё равно разговор с людьми, которые не реализовали себя для чего-то большего. В конечном итоге про это, что, в общем, все люди как люди, а чего-то они не добрали в этой жизни, не добрали не для себя, для общества.
«Люди живут для лучшего», – говорит Лука. А вот это лучшее у каждого не осуществилось. Поэтому для меня здесь с одной стороны совпала какая-то внутренняя тема, свойственная каким-то наиболее хорошим моим ролям, тема нереализованности человеческого индивида до конца. Когда это легло, когда я понял – о чём, осталась только техническая сторона вопроса: выучить слова и уложить их в этой логике, чтобы это не противоречило горьковским словам. Я вообще очень волновался не за свою линию, а за то, что Горький на всю эту ситуацию может не лечь. Я не знаю, конечно, со стороны не видел, но, вероятно, лёг, потому что при всех критических замечаниях разные ощущения у людей, которые смотрят.
Есть режиссерский рисунок – он такой, и другого не будет. Задачи режиссера – помочь, подвинуть вперед, вниз, туда-сюда, а актерская задача – осваивать это и пытаться внутренне оправдать персонажа, оправдать ситуацию.
Нет ли у вас ощущения, что ваш персонаж – Сатин – получился предводителем всех героев спектакля?
– Это изначально было заявлено при обработке материала, и в литературной его части об этом говорилось. Как он таким получился? Он так строился режиссером, хотя, если посмотреть внимательно, 2/3 спектакля меня нет на сцене. Дело даже не в подробностях, а в том, что с точки зрения Горького – это центральный персонаж пьесы «На дне». Я смотрел в Интернете информацию по этому вопросу, и был поражён, что ученикам для самостоятельной работы, для сочинения, были заданы несколько вопросов. Один – почему наиболее нравственное падение в пьесе – это «падение» Клеща? А второй вопрос: Горький отдал свои мысли Сатину, почему он это сделал? Очень интересный вопрос для школьника. Но не стоит забывать, что мы смотрим на всё это с другой исторической ступеньки. Мы работаем в других предлагаемых обстоятельствах. И мало, кто вдумается. Читают все, но иногда как стихи, когда не видят знаков препинания, чего-то ещё, читают как дети, соблюдая некий ритм. А когда ты оказываешься внутри, залезаешь и начинаешь думать, а о чём, допустим, центральный монолог Сатина, о чём он вообще, в принципе? О том, что человек – это гордо! А мне показалось, что нет, не об этом, а о том, что есть некий всеобщий разговор о человеке, но о человеке абстрактном, о человечестве в целом. Все говорят о человечестве, а о человеке не говорят. В этом трагедия с одной стороны, с другой – историческая правда, потому что, а что такое человек? Ничто. Но в массе своей он что-то, он двигает всё вперед. Отсюда неслучайно же я там чуть-чуть пародирую фразу про «религию рабов и хозяев» Ленина. То есть вещи какие-то, которые возникают в процессе, – они импровизационные. Я до последнего времени, даже сегодня, не могу сказать, что что-то зафиксировал. И вот в этом, мне кажется, главная особенность вообще всего этого дела. Фиксироваться здесь нельзя, если я создал образ, я не отступаю ни на шаг. Я долго не мог понять, что такое импровизация внутри. Импровизация внутри – это каждый раз понимать то, о чём ты говоришь.
Поэтому что такое Сатин? Я не знаю, что такое. Я не могу сказать, я внутри его. Это может сказать режиссер, это может сказать зритель. Я об этом не могу сказать, я не литературовед, я – актер и половина моей работы это чувственная работа, а не аналитическая. Для начала я попытался выстроить себе некую линию. Я иду, грубо говоря, от человека импозантного и комфортного к человеку «в полном раздрае», не нашедшем себя. Вот и всё. А как я это делал, Бог его знает.
Я благодарен Юрию Грымову за роль Сатина. Это роль, где есть над чем задуматься, и где мне есть что-то сказать своё. На мой взгляд, весь путь в актёрском деле – это путь к самому себе. Всё остальное – это ремесло: выучи слова, встань на место.
Актерский талант – это дар свыше или на актера можно выучиться?
– Актер – это профессия, такая же, как все остальные. Для того чтобы называть себя актером, всё равно нужна профессия, должно что-то быть: фактура, голос, лицо, знание как и что, умение двигаться, умение говорить… В то же самое время есть люди, которые органично это делают и без школы. Раньше Константин Станиславский говорил таким актёрам: «Ой, не надо, не надо, вам систему читать. Не думайте об этом, работайте!». Есть такие актеры, но их крайне мало. Тем не менее профессия есть профессия, ведь четыре года в театральном вузе чему-то учат. Если хорошие учителя попались, то это называется школой. Не знаю, как сейчас, но Школа-студия МХАТ, которую я окончил, была школой при разных педагогах – при Алле Тарасовой, Алексее Грибове, Павле Масальском, при моем великом учителе Викторе Монюкове и др. Там была двойная школа: преподаватели были и педагогами, и актерами, которые играли в этом же помещении, которых ты мог увидеть на сцене и учиться.
Актёрство – это профессия, но профессия, не определяемая дипломом. Она определяется тем, что ты взял, чему ты научился. Много же сторон, много граней этой профессии: есть кино, есть озвучание, радиоработа – это тоже актерская работа. И каждая часть имеет свою специфику. Вот не было у меня кино, как профессии. Я, конечно, что-то делал, но это тоже специфическая работа, которую нужно уметь делать, которую нужно понимать, где, как, с каким ракурсом – это и режиссер, и ты должен понимать. Там не сцена, там вообще другая форма общения. То есть есть технология, техническая сторона этого вопроса. Вот существует параспорт, где инвалиды участвуют, может, и театры такие существуют, но это немножко другое. В принципе все актерские школы разнятся – Щукинское училище, Щепкинское училище и др. – каждый гордится своими выпускниками и преподавателями, но это школы. Значит, человек входит в профессию под разным углом. Одни определяют действия в начале, вторые берут внешнюю сторону, как пойдёт. Дальше просто наступает момент, когда за школой стоит театр и режиссура, а режиссура – разная. И ты должен приспосабливаться, понимать.
Каждый театр имеет свою органику, свои понятия о том, что органично, что неорганично. Цель у всех школ одна. Каким путем идти? Это путь к самому себе, как ни странно, потому что начинаешь всегда с того, что хочется что-то играть, хочется грим, как-то видоизменить себя. Чем дальше, тем тебе меньше этого хочется, или хочется только для того, чтобы подчеркнуть что-то.
«На дне» – это Ваша третья работа с Юрием Грымовым (перед ней были «Матрешки на округлости Земли» и «О дивный новый мир»). В чём отличие работы Юрия Грымова от других театральных режиссеров, с которыми Вам довелось работать, может, какие-то черты отметите, особенности?
– Я не знаю, насколько я вправе судить о работе и сравнивать кого-то с кем-то, потому что режиссура – всегда разная. Сам процесс немножко другой. У Юрия Грымова он ближе всего, наверное, к кинематографичному процессу, потому что, на мой взгляд, режиссер Грымов видит мир всё-таки визуально, звуково. У него своя какая-то такая картина. Здесь от актёра требуется самоотдача. В самом начале, когда Грымов пришел, он говорил о территориях. Вот с ним, пожалуй, я наиболее точно понял, что есть территория режиссуры, а что есть территория актёра. Он – режиссер-постановщик. Есть режиссеры-постановщики, есть режиссеры-разработчики тонких каких-то ходов психологических, и др. Грымов много дает на откуп самому актеру. И чем актёр скорее это понимает, тем интереснее получается его персонаж.
О предыдущих двух спектаклях мне сказать почти нечего, потому что в «О дивном новом мире» – это говорящая голова, там из области «костюмчик сидел», есть костюмчик, есть голос, есть мизансцена и всё. Нет каких-то глубоких возможностей что-то делать, потому что это – второстепенные роли. Они, может быть, важные в каком-то контексте, но для меня они не представляли особого труда и затрат, кроме времени, которое тратил на репетицию. Эта работа, конечно, другого масштаба.
В декабре исполнится 116 лет, как написана эта пьеса. На ваш взгляд, почему так много времени пьеса актуальна, интересна, к ней возвращаются режиссеры не только в юбилейный год Горького?
– Я считаю, что Горький просто хороший драматург. Не берусь его сравнивать с Чеховым, драматургом другого толка. И Толстой писал пьесы и считал, что это лучше Шекспира. Дело в том, что у Горького всё связано с человеческой конкретикой, я даже не про «На дне» говорю. Сейчас живут многие театры, я знаю в «Сфере» «Дачников», например, Александр Коршунов поставил, и до этого он обращался к Горькому, когда-то давно поставил «Дети солнца». В горьковских текстах есть какие-то человеческие мысли, которые до сих пор трогают. А изменения социума, изменения ландшафта – это тоже вещь относительная. Что меняется: человек, или что вокруг него? Человек-то не изменился, и всё, что было в то время, можно найти сейчас. Горький подробен, поэтому очень выпуклые у него персонажи. Сейчас какое-то остывание к его творчеству происходит в силу разных опять же политических соображений. Я был поражён, когда зрительница-мама сказала, что его нет в школьной программе. Это ужасно. Горький был одним из самых популярных писателей-драматургов России, и не только за счёт революционного посыла. Это было некое зеркало. Замечательные купеческие пьесы, мощнейшие пьесы – «Егор Булычев», «Достигаев». Видимо, в свое время был перебор по Горькому, и решалось это в основном в таком реалистическом ключе, может быть, и кто-то от этого уже подустал. Я не говорю, что всё нужно переделывать. Просто «модерн», который существует в названии театра, он допускает подобное решение пьесы «На дне». Единственное, что, конечно, очень сложно в основном для молодёжи, чтобы был адрес, кому мы делаем этот посыл. Потому что дети, которые лишены теперь по программе Горького, они подумают, что это так и было во времена Горького. А это не совсем про то. Те, кто знаком с Горьким, могут быть против этой ситуации, против того любить-не любить Горького. Но то, что он большой писатель, великий писатель, то, что это в любом случае наше достояние – это факты. Как бы люди не пытались испоганить, не ворошили грязное белье, личное или какое-то еще, всё равно Горький останется. Так же и Островский, его так можно сыграть, можно иначе, а он всё равно останется. Только если Островский совсем непонятен на Западе, в силу национальной особенности, то Горький понятен, потому что он уже был человеком другого века. Этот век всё продолжается, меняется только цифровизация, модернизация, технологические процессы, а суть человеческая остается. У Горького это есть.
Зачем сегодня люди приходят в театр? Что они хотят здесь увидеть и получить?
– Ещё 40 лет назад мой учитель Виктор Карлович Монюков задавал одним из первых вопрос: «А почему собственно театр? Почему вы пришли в театр? Что за искусство такое?». Искусство – это то, что здесь и сейчас, только не в смысле сегодняшней молодежной позиции – будем жить здесь и сейчас, а это происходит здесь и сейчас. И другого такого искусства нет. Кино – это застывшее искусство, музыкальное в какой-то степени здесь и сейчас, но нужно ещё владение инструментом. Актёр же в театре является на самом деле всем. Я не беру сейчас режиссуру или что-то ещё. Актер является инструментом, на котором играет, он является исполнителем, который на этом инструменте исполняет, и это происходит здесь и сейчас. Всё остальное – театральные различия.
Когда искусство заменяла определенная религия (это было, когда пытались искусство сделать неким нравственным локомотивом) – это не совсем верно, потому что Богу – богово, кесарю – кесарево. Искусство, как у Маяковского, «это не отображающее зеркало, а увеличивающее стекло». Это плюс ко всему ещё особый род психотерапии. Отсюда различие зрительского интереса к тому или иному театру: один хочет посмеяться, другой хочет поплакать, третий хочет пострадать, попереживать, четвертому – на всё наплевать, лишь бы не было скучно. Это определенная психическая установка человека, а тем более, когда это происходит сегодня и сейчас.
Театр может уходить, какое-то время не быть главным. Сейчас тем более, когда распахнулись дверцы, и нет фиги в кармане такой театральной: «Ах, только мы об этом говорим, никто об этом ещё не говорил». Есть возможность говорить действительно о чём-то серьёзном и воздействовать. Меня учили воздействовать. Я не собираюсь вести за собой народ, но, тем не менее, это не эстрада, это другой вид искусства, и я должен со смыслом работать, нести какой-то смысл и в какой-то степени помогать людям, потому что зрители – это треть составляющей искусства, без которой нельзя. Без нас нельзя и без них нельзя. А если зрители идут, ещё и платят за это деньги, значит, им это зачем-то надо. Для меня это вечное искусство и живое, сегодня происходящее. Будет завтра тот же спектакль, но он уже будет совершенно другим. Хотя все там закрепились в своих штампах, в чём-то ещё, всё равно он будет другой, потому что я приду с другим настроением, зрители придут с другим настроением. Вчера, допустим, было пять мальчишек в зале, а сегодня их 20. И они будут по-другому воспринимать, и я должен это преодолеть. То есть это живое взаимодействие, необязательно интерактивно работать напрямую со зрителями, но это работа со зрителями, которая происходит сегодня – вот, что такое театр…
Большой вред, когда думаешь, что всё знаешь. Я многого не знаю, так же, как любая роль: кто-то знает, как работать, для меня любая роль – это чистый лист. Я не знаю, что это будет.
Беседовал Александр Горбунов
Набор текста с аудио: Анжелика Луценко
