07 мая 2021
Российский режиссер театра и кино объяснил корреспонденту агентства, стоит ли искать особый, понятный художественный язык для разговора с молодежной аудиторией, живущей в цифровом мире, и почему он верит в театр больше, чем в кино.
— Юрий Вячеславович, спектакли о Великой Отечественной войне всегда занимали особое место в репертуаре театров в советское и постсоветское время. Какую роль они играют сейчас? Как откликается зритель, особенно сейчас, когда самые кассовые фильмы — о подвигах соотечественников на войне и в спорте?
— Я неоднократно критиковал современные российские фильмы, потому что считаю, что нельзя делать фильмы о войне в приключенческом жанре. Нельзя. Война — это не приключение. Я воспитывался на прекрасных военных фильмах, с детства ходил на военные спектакли — и их тогда было побольше, чем фильмов. Сегодня случился некий перевес, связанный с открытием госфинансирования кино на военную тематику, но, к сожалению, количество никак не отразилось на качестве: нынешние военные фильмы не выдерживают никакого сравнения с советской классикой жанра.
Мне трудно говорить о реакции массового зрителя на такое кино. Могу судить только по тому, что пишут СМИ — а они, как правило, обращают внимание на единственный показатель: объемы продаж билетов. Это, конечно, весьма своеобразный метод оценки произведения искусства (а мы ведь говорим о кино как об искусстве, не правда ли?), но речь сейчас о другом: массовый зритель сегодня, к сожалению, растерял чувство вкуса и готов платить за… да практически за любого уровня кино, лишь бы оно развлекало его. Поэтому сегодня никто не удивляется такому словосочетанию, как военный блокбастер.
Да, наверное, я бы хотел снять военный фильм. Тема войны — огромная, важная, непростая и потому притягательная для любого автора. Не случайно, наверное, война так или иначе присутствует в трех спектаклях нашего театра: «Война и мир» — это Отечественная война 1812 года, «Человек с глазами Моцарта» — про 1941 год, «Матрешки на округлости земли» — собирательный образ горячей точки, где мы говорим о современной войне. И вообще, мне кажется, тема войны никогда не уйдет из сознания нашего общества — слишком глубокое потрясение пережила страна в сороковых годах прошлого века.
— Как прочитывается зрителем ваша новая режиссерская версия о войне — спектакль «Человек с глазами Моцарта?» И почему он появился именно сейчас?
— Я поставил его по пьесе современного автора Марины Сулчани. Это первые дни войны, тыл — еще нет потерь, похоронок. И вот приходит первый фашист, когда еще никто не понимает, кто такие фашисты и чего от них ожидать.
Для меня всегда была показательной одна вещь — для этого давайте отмотаем хронику до 1930-х годов, посмотрим на Германию. Что читали люди? Гете, Шиллера, Манна, развивалась культура. И через 10 лет приходят фашисты — и эти же культурные люди превращаются в монстров и уродов.
В спектакле «Человек с глазами Моцарта» есть персонаж — немец с красивыми светлыми глазами. Интеллигентный человек, казалось бы, он должен заниматься культурой и искусством, дарить радость и надежду, а он — фашист, палач, он убивает людей, у него только глаза как у Моцарта. Это первый фашист, которого видят люди в начале войны.
— Что личного в вашем прочтении темы войны?
— Объясню, почему я сделал именно такой спектакль, где нет сцен садизма, нет никаких вещей, которые есть в современных фильмах: сели на танк и поехали, пуля красиво пролетает в 3D... Есть просто история о страшном желании вернуть с фронта мужа. За этой пулей стоит, между прочим, большой грех, внутренняя трагедия человека, который ее, пулю, в кого-то выпустил. Пуля — это не прикольно!
Я четко понимал, что очень хочу иметь в репертуаре спектакль о войне. И мне очень приятно, что теперь к нам обращаются ветераны и просят пригласить их на спектакль. Это важно, потому что война — большое горе и сегодня. Не понимаю человека, который наклеивает у себя на машине стикер «Можем повторить», для меня это катастрофа... Своими спектаклями о войне я хочу показать, что когда идет война, нарушается весь миропорядок, меняется само естество человека, и очень часто — не в лучшую сторону.
— Как воспринимает зритель «Человека с глазами Моцарта»? Можно ли, допустим, в воспитательных целях пойти на просмотр спектакля о войне школьным классом?
— Самое дорогое мнение о спектакле я нашел в соцсетях от молодой зрительницы: «Оказывается, война — это не только победа, оказывается, война — это очень страшно», — написала она в соцсетях. Успех — это когда у людей, которые задумывали спектакль, у тех, кто играет на сцене, и у зала тема находит одинаковый отклик.
У нас школьники приходят на «Войну и мир», и на того же «Моцарта» покупают билеты для целого класса. Дело в том, что это личная инициатива активистов или родителей учеников, это же не какая-то государственная программа.
— То есть театр сам формирует вокруг себя среду?
— Театры бывают разные. В моем понимании, хороший театр никогда не идет навстречу зрителям. Это зритель идет на встречу с театром. Как говорит герой одного из наших спектаклей Михаил Чехов: «В театре работает зритель, не надо ему мешать». Вот я и не мешаю зрителю. Поэтому то, что увидит и поймет зритель, — это его работа.
— Сейчас кино и сериалы уходят на интернет-платформы. Затронет ли этот процесс театры?
— Как только в каждом доме появился второй телевизор, началось крушение кинематографа. Что я имею в виду? Как только появился второй телевизор на кухне, люди разошлись, и каждый стал смотреть свои программы. Это было начало «тиража». Раньше мы с папой и мамой смотрели одно и то же содержание, родители передавали негласную информацию: «Это хороший актер, это хороший фильм». С развитием технологий ценность художественного произведения стала падать — об этом феномене, кстати, любопытно было бы порассуждать.
И компакт-диски мы покупали: 11 треков за 25 долларов, потом мы эти же 11 треков на CD покупали за 5 долларов, а сегодня за 5 долларов вы можете купить миллион треков в интернете. С приходом мобильных телефонов все стало еще проще и хуже: они стали одной огромной универсальной мясорубкой, в которой настоящее искусство перемалывается в один фарш вместе с откровенными поделками, безвкусицей и пошлятиной.
Кино пошло по тому же пути — тем самым оно девальвировалось и ушло с большого экрана. Ушел большой стиль, кино ушло из категории искусства в категорию проекта. В театре, к счастью, такого не случилось. Предположу, что причина в том, что русский художественный театр избежал соблазна больших денег и, как следствие, иностранной экспансии. Художественный театр — абсолютно русское понятие еще и потому, что он предпочел остаться бедным, но честным. Да и вообще, театр уникален: его нельзя тиражировать, нельзя украсть, невозможно запихнуть в телефон.
— Получается, что театр становится модным, но элитарным, не массовым, не для всех? Умирает его культурно-воспитательная функция, в том числе патриотическая?
— Пусть это звучит жестко, но если мы говорим о театре и тем более театре, который является государственным, то его задача — поднимать большие темы. Допустим, если я, режиссер, хочу кого-то просто развлечь, увлечь, посмеяться — это девальвация и выхолащивание самой идеи театра. Для этого есть прекрасная территория частной антрепризы. А государственный театр должен брать на себя ответственность и смелость поднимать очень значимые человеческие, общественные, большие темы.
В театр идут почему? Потому что в театре сохранился автор и сохранилась авторская позиция. Если в театре не будет автора в большом смысле слова, то не будет и зрителя. А в кино автора нет. Уже даже имена режиссеров не пишут, указывают: «от создателей». Сегодня режиссер в кино — это функция, в отличие от театра. В спектакле без режиссера ничего не передвинется, артист не заговорит с нужной интонацией. А в кино авторский взгляд ушел.
— Традиционный театр — это декорации. Изобразительный ряд театра не может затронуть цифровая революция. Взаимодействует ли ваш театр со зрителем, предлагая то, что уже стало современным изобразительным искусством: лазеры, мультимедиа, перформанс?
— Сегодняшний театр — это, безусловно, режиссерский театр. В театре «Модерн» я большое значение уделяю свету, потому что сегодня свет уникален, это динамический свет, он управляется электронным путем и может менять многое количество картинок.
Не люблю экраны, это примитивно. Применяя технологии работы со светом, со звуком, я прежде всего стараюсь выделить актера, поставить его на первый план. Свет подчеркивает игру актеров, а декорация может «убить» артиста, она может мешать. Я работаю со светом и с тенью, это очень важный момент. ХХ век — век кино, я там отметился и очень рад этому, но XXI век — это век театра, перформанса, чего-то живого.
— Как молодое поколение артистов может реализоваться в вашем театре? Может быть, они мечтают о славе, как в кино?
— Сейчас очень сильно меняется зритель, меняется отношение к театрам и актерам. Сегодня продается, я вам честно скажу, не артист в спектакле, а целый спектакль. Тому есть масса примеров, антреприз, где играют люди из телевизора, известные лица, но полного зала не собирают.
У меня в театре «Модерн» таких звезд, наверное, нет. У нас есть великая Анна Каменкова, но это человек не из телевизора. Сегодня продается целый спектакль, сегодня зритель покупает целый спектакль, а не артиста на сцене. В театре «Модерн» есть режиссерская лаборатория, где работают молодые режиссеры.
Совсем недавно я взял в труппу трех молодых актеров из Щукинского училища... Проблема сегодняшнего актерского образования в том, что очень много актерских школ: кроме государственных, есть же много частных. Но из курса в 40 человек работает по профессии только один. Труппы переполнены в театрах, актеров выпускают очень много.
Справедливости ради замечу, что сейчас мало кто из театральных актеров мечтает о ролях в кино. Актеры охотно идут туда заработать деньги, потому что там очень поверхностное отношение к материалу. Театр дает больше.
— Как относятся к теме войны и Победы актеры, занятые в спектакле?
— Они так же, как и зрители, плачут в конце — на сцене, на аплодисментах. Они прекрасно понимают, что их задача в такой постановке — это не сыграть роль, это — прожить на сцене. А прожить без сердца нельзя — ни на сцене, ни как иначе. Поэтому театр — это для людей, у которых есть сердце.
