22 декабря 2020
30 декабря исполнится четыре года, как за штурвал московского драматического театра «Модерн» встал Юрий Грымов. Сегодня «Модерн» — авторский театр с четкой позицией, узнаваемой, впечатляющей эстетикой, со своими зрителями.
«Модерн» — главное дело в жизни его художественного руководителя, амплитуда деятельности которого простирается от творчества до хозяйственного пригляда за всем, что происходит в стенах здания на Спартаковской площади.
Энергии Юрия Грымова хватает на многое. Он человек с активной гражданской позицией, его волнует не только происходящее в труппе «Модерна», он открыто высказывает свое мнение о проблемах, существующих сегодня в российской культуре. Как практик, как постановщик, он отлично понимает, где и чего не достает для успешной творческой работы и развития индустрии театра и кино. Остается только прислушаться и услышать.
Юрий Вячеславович, у нас заканчивается странный год. Трагичный, с великими потерями. Многие его проклинают, а кто-то говорит, что мы переживаем исторический момент. Какой опыт человеческий, творческий Вы вынесли из этой ситуации?
Об историчности момента может судить только история. Пройдет время, и не мы, а, скорее, наши потомки смогут что-то об этом сказать предметно. Сейчас мы внутри момента, и мы делаем какие-то моментальные, сиюминутные выводы, каждый для себя.
Да, год страшный, год опасный. Но, боюсь, ничему он нас не научит. Если японцев в 70-е года, когда у них была очень плохая экология, научили ходить в масках, то они и до сих пор в них ходят, независимо от коронавируса. У нас такого не будет. Да, в общем, и не может быть: слишком разные традиции, разные культуры. Как только эта вирусная зараза пройдет, мы очень быстро о ней забудем. У нас маски не останутся. Как только все пройдет, все их снимут, начнут целоваться, обниматься. Что само по себе не плохо. Но только само по себе, без привязки к контексту.
Расскажите, как театр «Модерн» пережил карантин, чем занимались в это время?
Мы два раза в неделю встречались в ZOOMе, общались, пытались читать пьесу с артистами, но это клиника, это не нормально. Я удивляюсь, что некоторые в интернете пытались что-то ставить. У меня другое отношение к театру: как к чему-то живому, интонационному, что может вызывать яркие эмоции за счет тонких вещей. Онлайн — это грубая вещь. Вы интонацию там не чувствуете, эмоцию не понимаете, у вас очень маленький экран. Такого количества некрасивых людей я никогда не видел! В камерах телефонов у всех искаженные лица, ужасный цвет лица, все кривое, не подсвеченное, у всех синяки под глазами.
Конечно, было время для раздумий, но я и так думаю о том, что вокруг происходит. Я для себя решил три с половиной года назад, что я занимаюсь только театром, и я занимаюсь только театром. Я уверен, что если попутно начну чем-то еще заниматься, то «Модерн» перестанет развиваться. Вчера, например, мы вешали новогодние украшения, которые висели в том году, и я вижу, что на несколько шариков повесили меньше. Выяснилось, что какую-то коробку не нашли. Ее потом нашли, все повесили и, вроде ерунда это, но я понимаю, что стоит мне отвернуться — и шариков уже будет поменьше, потом подсветки станет поменьше, а потом артист какой-нибудь опоздает… Но шарики шариками, а если серьезно, то я могу сказать, что сегодня в театре «Модерн» сложился один из самых профессиональных коллективов. Постановочная часть, завпост, свет, звук, костюмы — всё на самом высоком уровне, это одни из лучших профессионалов в Москве, поверьте, я знаю. Мне как худруку работать в таких условиях очень комфортно, и порой это даже не работа в общепринятом понимании, а удовольствие.
Театр — это живой организм, он требует, чтобы за ним ухаживали, чтобы его любили. Вот я и переживаю за театральную индустрию в целом. Я вижу, что происходит, пытаюсь следить, анализировать, общаться. И я вижу, что индустрией театра в России никто не занимается: всё очень слабо, очень разрозненно, бессистемно. Есть отдельные вспышки, уникальные люди.
Институт критиков, как своячество, клановость. Многие говорят, что критики не имеют отношения к успеху театра. Я согласен, они не могут на это повлиять, но происходят некоторые сдвиги. Люди, которые профессионально рассуждают, пишут о театре — это очень важное явление. Критик должен не пересказывать сюжет спектакля, как в основном происходит, а выражать свое мнение о том, что он увидел, предугадывать тенденции: что случится в театре завтра, и повлиял ли спектакль, о котором он пишет в данный момент, на это театральное завтра? Никто этим не занят. Я с одним критиком общался на «Золотой маске», он мне сказал: «Я смотрю 380 спектаклей в год!» Это разве нормально? Мы не можем прислушиваться к его мнению. Помимо трехсот с лишним спектаклей ведь существует и другая жизнь: книжки, кино, быт, любовь. Значит, он выпадает из жизни, из состояния нормальности.
Удалось ли в этом сезоне выпустить все, что запланировали?
Все абсолютно удалось. Как и любой театр, мы все планируем заранее. Пандемия внесла свои коррективы: у нас исчезли внебюджетные деньги. Зрительских денег нет! В основном у нас театры ставят на свои деньги. Их не стало. Есть гранты. Я вхожу в «Совет худруков» Москвы, нас там четырнадцать человек. Это комиссия, куда театры подают заявки на грант, на дополнительные постановки. Комиссия заявки рассматривает. Но грант — это на одну-две постановки, а театры выпускают по три-четыре премьеры в год на те деньги, которые они заработали.
В следующем году такого не будет, нет денег. Людям продают билеты — сначала 50 % зала, потом 25%. Этих денег хватает только, чтобы выплатить гонорары актерам, которые играют на сцене. Но у вас не остается тысячи рублей, чтобы поменять лампочку или вложиться в ремонт декораций. Никто не думает про это! Я уверен, что количество премьер в следующем году будет в разы меньше.
У вас тоже будет меньше премьер, чем хотелось бы?
Мы планируем две премьеры: «Женитьбу» Гоголя и, к 130-летию Михаила Булгакова, выпустим «Белую гвардию». Заступая на должность руководителя театра «Модерн», я не просил ничего специального для этого театра. Я пришел в театр, где репертуара практически не было, постоянных зрителей не осталось. Я целый год платил штрафы за предыдущее руководство и отдавал долги. Сегодня в театре одиннадцать новых спектаклей, а всего у нас их четырнадцать. Этого очень мало для репертуара: должно быть двадцать пять-тридцать. Я не просил специально денег для того, чтобы запустить как можно больше спектаклей. Мы ставили на свои деньги, на деньги грантов, и за три с половиной года (полгода пандемии я не считаю) мы выпустили просто неимоверное количество спектаклей! Я точно могу сказать, зная кассу, что из этих одиннадцати шесть — хиты, которые продаются стабильно и уверенно.
В уходящем сезоне у вас получился большой тематический размах — от «Войны и мира» до «Кладбища понтов».
Да, «Война и мир», а еще «Nirvana». Это мое программное заявление. Курт Кобейн, секс, наркотики, рок-н-ролл и икона русской литературы Толстого — вот разброс моих личных интересов. Я никогда не буду сравнивать жизнь Курта Кобейна и жизнь Льва Николаевича Толстого, но это два уникальных явления — каждое по-своему. В этом и состоят интересы театра «Модерн», где на 99% идет то, чего ни у кого больше нет.
Возникает вопрос: «Хорошо ли это с точки зрения театрального бизнеса?» Дело в том, что бренды, такие, как «Дядя Ваня», «Вишневый сад», «Три сестры», «Ревизор» и еще десять-двадцать названий — это такие «рабочие лошадки». Я подумал, что у меня есть некая усталость — смотреть в пятидесятый раз «Дядю Ваню». Мне, да и зрителю, как мне кажется, надоело быть исследователем «Дяди Вани» в разных интерпретациях. Я пошел по такому пути: ставлю то, что мне близко. Наша недавняя премьера «Кладбище понтов» — это поставленные на театральной сцене полторы страницы заявки на мультфильм. И хотя многие сказали мне, что это поставить нельзя, мне показалось, что это интересно сделать в театре. Именно так я вижу развитие сегодня театра «Модерн».
Получается, что все спектакли сезона были больше о войне. «Война и мир», «Человек с глазами Моцарта», «Nirvana» – тоже о войне человека с самим собой, да и «Кладбище понтов»: хотя Вы и говорите, что он легкий, ироничный, но на нем тоже плачут!
Мы же всегда на войне! Нельзя забывать, какое количество войн мы пережили в России. Нельзя забывать, что и до сих пор они идут. Взять, например, Нагорный Карабах. Это не только Азербайджан и Армения воюют, это и мы тоже! Эту бомбу Карабаха заложил еще Ельцин, и это была бомба замедленного действия, которая сработала в этом году.
Война в разных ее проявлениях — она есть. Я сам удивился, что у нас во многих спектаклях звучит эта тема: «Война и мир», «Человек с глазами Моцарта», в спектакле «О, дивный, новый мир» тоже звучит вопрос о войне, хотя там война другого периода, а еще в «Матрешках на округлости земли».
На пресс-коференции Вы рассказали о том, как за время пандемии изменился зритель: исчезли случайные люди в зале. Не кажется ли Вам, что теперь приходят лишь самые большие поклонники Вашего театра, которые его никогда не оставят? И хорошо ли, если это превратится в тенденцию, ведь случайный зритель тоже необходим?
Придя в театр «Модерн», я себе сказал: «Я хочу протоптать дорожку к зрителю». Это не значит, что я буду делать все для него. Я его не знаю. У меня на одном спектакле в одном ряду может сидеть девушка шестнадцати лет, а во втором ряду шестидесятилетняя женщина. Двумя рядами выше может сидеть человек из списка Forbes. Как я могу их всех сразу понять? У них разные запросы. Я хочу выстроить эти отношения. Если бы у меня была волшебная палочка, я бы загадал: «Хочу, чтобы через театр “Модерн” прошла вся театральная Москва! Все зрители, которые ходят в театр». Я готов их пустить бесплатно, лишь бы найти своего зрителя, которому будет близка эта эстетика, этика. Я бы хотел, чтобы они прошли через нас, а потом ушли в другие театры. И кто-то ведь вернется! Это и есть самое важное — чтобы через театр прошло много людей, и они зацепились за нас, сказали: «Мне там нравится! Нравится, как пахнет, нравится буфет, спектакли, интерьер, гардеробщицы, которые спрашивают: “Как вам спектакль?”».
Многие театры как раз недовольны тем, что к ним приходят все время одни и те же люди.
Конечно, это же смерть театру! Такое есть, но я говорю про своего зрителя, а он расширяется. В чем еще моя хитрость? Я со зрителями постоянно в контакте, мы устраиваем встречи. Для критика, который смотрит триста спектаклей в год, это – его работа. Для зрителя, который пришел в театр, – это часть жизни. Он эту информацию понесет дальше: домой, на работу, начнет неделю или месяц всем рассказывать, где он был. Будет рассказывать, что ему там понравилось или не понравилось, что зацепило. Он разносит эту информацию. Критик в лучшем случае напишет у себя в Фейсбуке и больше не вспомнит об этом спектакле, потому что у него будет завтра уже следующий. Зритель же долго будет обсуждать с друзьями на кухне, что он видел, какие эмоции он пережил.
Если раньше успешность нового спектакля определялась заполняемостью зала, то как Вы в нынешней обстановке делаете вывод, понравился ли спектакль зрителю?
Это не связано с количеством. Я практически на каждом спектакле стою или сижу сзади в зале. Все чувствуется по спектаклю. Это, как в море рыбки плавают стаей: вы видите, как вся стая испугалась, занервничала или напряглась и ушла на дно. Или поднялась вверх и начала выпрыгивать: им страшно, они выпрыгивают. Так же и зрительный зал: здесь вместе боятся, вместе напрягаются, вместе смеются.
Мне важна звенящая тишина, я не люблю, когда зрители хлопают во время спектакля. Если зал в середине спектакля хлопает, я понимаю, что я что-то неправильно сделал. Звенящая тишина, напряжение, качество аплодисментов, не их длина, а громкость, энергия — это все важно. Если люди стоя аплодируют в зале, и актеры аплодируют на сцене, они аплодируют друг другу, и те и другие плачут, то по этому качеству обмена энергией и любовью можно судить об успехе.
Этого нет в кино. В лучшем случае тебе кто-то напишет в личку, что смотрел, и все! Театр — это абсолютно другая территория, сюда люди приходят за какой-то терапией. Сейчас особенно важно людям ходить в театр. Им нужно видеть других людей, другие эмоции, видеть, что ничего не изменилось и люди также смеются, целуются на сцене, обнимаются. Это очень важный период. Возможно, это единственное время, когда можно признаться в любви к театру.
Удалось ли реализовать в уходящем году еще какие-либо проекты, кроме спектаклей? У Вас есть, например, режиссерская лаборатория.
Режиссерскую лабораторию мы будем сейчас повторять. Я нахожусь в поиске молодых режиссеров. Вот появился Сергей Аронин, поставил у нас хороший спектакль, очень необычный: «Деревянный мальчик и мясная женщина», сказку для взрослых. Я за то, чтобы искать новых режиссеров. Приглашать в театр для постановки режиссера, которого все знают, чьи спектакли идут во всех театрах, — мне кажется, это прошлое.
Не каждый режиссер может вписаться в репертуар конкретного театра. Бывает так, что зритель приходит в любимый театр, а там идет постановка какого-то известного приглашенного режиссера. Это смущает зрителей, потому что это совсем не похоже на то, что они видели там до этого. Поэтому я сохраняю в театре «Модерн» понятие авторского театра. Кого-то это радует, иных раздражает, но это – театр Юрия Грымова. Не бывает театров без фамилии художественного руководителя. Их нет в природе. Как не существует преемственности: после ухода прежнего худрука приходит новый человек со своей этикой, своей эстетикой. Я за авторский театр, я против «сборных солянок», я против, когда все обслуживают артистов из телевизора. Я за семью, за ансамбль, и люди, которые приходят сюда, это чувствуют.
Коллекция людей, которые есть в театре «Модерн» — наша труппа — она сбалансирована: все слышат друг друга, готовы к экспериментам, я всегда пополняю ее. В том году мы взяли двух молодых актеров, в начале следующего года возьмем еще одну актрису, очень хорошую.
Режиссеров из Вашей лаборатории Вы находите для себя, для своего театра?
Конечно, для своего театра. Я не могу себе позволить заниматься какой- то миссионерской деятельностью. Мне в театре «Модерн» нужно еще много чего сделать: нам надо как минимум двадцать пять-тридцать спектаклей наработать, иметь большое разнообразие в репертуаре.
В Европе всегда обеспокоены потребителем в кино. Например, во Франции запрещено, чтобы фильм шел на тысяче экранов, потому что какой-нибудь зритель может быть обижен. Один хочет смотреть мультфильм про Шрека, а другой нет. И он обидится, если не найдет ничего больше в ближайшем кинотеатре. Я тоже беспокоюсь о разнообразии материала в театре «Модерн». Я хочу, чтобы любой человек нашел здесь свой спектакль по возрасту, по ментальности. При этом должно сохраняться единое этическое и эстетическое отношение к материалу и к зрителю. Зрители должны понимать, что они в театре «Модерн». И не потому, что все здесь Грымов поставил. Вот сейчас Аронин поставил, и я вижу — да, это там же, в тех же координатах: есть исследование, есть юмор, ирония по отношению к себе самому. Это сложно, но очень важно.
Сейчас прошла информация, что будут в первых рядах прививать от коронавируса работников театров, актеров. Вы планируете включиться в это?
Я планирую понаблюдать. Те, кто хотят вакцинироваться в театре, они уже это делают. Я вообще поклонник вакцин: уже лет двадцать прививаюсь от гриппа. Я на стороне медицины. Однако в данной ситуации мне многое непонятно. Почему тесты на коронавирус имеют погрешность 40 %? Какая может быть вакцина, если мы пока даже тестировать точно не можем эту заразу? Получается, что тесты мы не можем сделать точными, а вакцина на 99% удалась? Как только я все пойму, я первый пойду прививаться. По натуре я оптимист и я уверен, что все уже будет понятно в конце января, если сейчас начали вакцинацию. Плюс сейчас многие переболели. Вот в конце января и поймем, остались ли эти большие цифры инфицированных в день или нет.
Единственное, что мне не нравится в этой ситуации — какая-то политическая агрессия. Люди обсуждают нашу вакцину за границей, а ведь все вакцины практически одинаковые. Это стало политическим козырем. И вообще, у меня есть некоторое недоверие к происходящему. Мне не нравится, что торчат уши Билла Гейтса. У меня есть подозрения, что все происходящее — это руки большого бизнеса. Если война, даже мировая, она все равно локальна, то запугать весь земной шар, а потом подсадить его на эту вакцину в плечо… Какие тут наркотики! У наркотиков есть барьер страха, зависимости, а у нас сейчас появляется барьер «выжить». На наркотики смотрят косо, они запрещены, а на вакцину смотрят все. И там — Билл Гейтс! Не верю, что это просто так. Раньше у нас в Москве что было на первых этажах зданий? Салоны красоты, автомобильные салоны. Сейчас одни клиники, их гигантское количество. Все врачи теперь?
На пресс-конференции Вы сказали: «Мы не выживаем, мы живем». В чем разница между этими понятиями в данной ситуации?
Разница психологическая. Выживать — это все время ждать, как будет дальше. Ждать плохого, готовиться к худшему. Мы же живем в данной ситуации, в этот самый момент. Мы получаем удовольствие от того, что играем, репетируем. Расстраиваемся, что очень маленькие доходы. Боимся за своих близких. Но мы живем полноценной жизнью, насколько это возможно.
Если, опять же, говорить об индустрии, о развитии, выстраивать какие-то кривые, то посмотрите, что происходит: театры объявили о заполняемости на 50%. Думаете, что все держали эти 50% зрительного зала? Конечно, нет! У нас на разных спектаклях было 40, 45, 50%. Потом объявили 25%. Кажется, билеты теперь должны были за секунду разлетаться, но этого не происходит во многих театрах. Даже театрам с большим прошлым, со столетней историей тоже сложно в этот период продать 25 % зала! И если строить эту кривую, то нельзя в нее не вписать театры, которые были совершенно незаметны. В Москве 86 театров и около ста частных. Вот им, частным, я думаю, хана: аренда, содержание артистов, склад, ремонт декораций, костюмов… На какие деньги, если у них и так в зале всего 50-100 мест? Вернутся ли они или нет? Будет очень плохо, если не вернутся.
Очень важно, и я этого очень хочу, чтобы во многих театрах были успешные спектакли. Казалось бы, нужно радоваться, если в других театрах будет плохая посещаемость, ведь все пойдут в «Модерн»! Дело в том, что, если зрителю понравился спектакль в одном театре, то он непременно соберется в скором времени в другой. Если же спектакль был плох, то человек еще несколько месяцев не захочет идти в театр.
Очень бы хотелось, чтобы индустрия театра как-то обратила внимание на происходящее. Любая отмена спектакля по болезни артиста бьет по кошельку очень сильно! Кассовый сбор операторам по продаже билетов надо заплатить? Платится он от продажи билетов, а у нас нет сейчас маржи, чтобы его заплатить. Может, государство должно обратить на это внимание? Это же все прозрачно: артист заболел, мы отменяем спектакль, зрители билет возвращают, а мы уже заплатили процент операторам за продажу! Они нам его не вернут, только деньги за билет, получается, что мы «попадаем» на эти проценты при возврате. Если бы государство хоть немного нам компенсировало, давало бы грант на возвраты, это была бы очень сильная поддержка театру!
Не хотите с этой идеей куда-либо обратиться?
Некуда! Вас все равно никто не услышит. Я это уже понял: вся система так называемых грантов — это пережитки прошлого. Почему у нас есть министерство культуры, а я и многие театральные деятели должны заполнять кипы бумаг для получения гранта? Почему Министерство культуры не обеспокоено тем, что так давно не снимали Сокуров, Абдрашитов?
Может быть надо что-то изменить в системе? Даже в советское время было иначе. Я поклонник Андрея Тарковского, читал расшифровки многих худсоветов «Мосфильма», и там руководство студии спрашивало Тарковского: «Андрей, а почему ты уже два года не приносишь никакого сценария?» И это при всей напряженности отношения к нему! Сейчас этот вопрос не задают никому, ни великим, ни перспективным. Просто выделяют бюджет на быструю съемку задешево, чтобы осталось что-то себе. Просто так люди зарабатывают. Так не должно быть.
Министерство культуры для того и существует, чтобы там кто-то беспокоился, если в каком-то театре что-то идет не так. Ведь это легко понять: надо посетить два-три спектакля, посмотреть сводки продаж, сделать минимальный анализ зрительской аудитории. А когда таких наблюдений не одно и не два, перед вами складывается картина того, что происходит в театральной индустрии по стране. Но сегодня я не верю, что есть ухо, в которое можно нашептать, высказать какую-то боль, даже не про свои проблемы, а про всю отрасль.
Все выживают по отдельности, кланово. Это плохо, потому что в индустрии все должны друг друга подпитывать. Повторяю, очень важно, чтобы во многих театрах были успешные спектакли, потому что, если у всех хорошо, то и всем хорошо!
Беседовала Дарья Евдочук
