Актер Андрей Давыдов знаком зрителям по ярким, разноплановым и характерным образам, которые артист воплощает в постановках театра. В спектакле «Война и мир. Русский Пьер» актер исполняет роль князя Болконского Николая Андреевича, а в недавней премьере - постановке «Кладбище понтов» - играет автомобиль марки «Додж»! Уже совсем скоро зрители смогут увидеть артиста в спектакле Юрия Грымова «Женитьба». В большом интервью Андрей Давыдов поделился своим видением столь разных персонажей, глубинным отношением к зрителю и искусству, времени и людям.
В новой премьере театра - спектакле «Женитьба» - Вы играете Ломова. И, как любой актер, наверняка вкладываете в своего героя частицу себя. Каков он - Ваш Ломов?
- Сейчас только идут репетиции, поиск персонажа. Но одно ясно точно - есть очень яркая заявка! Я очень постараюсь, чтобы в Ломове зрители узнали себя. Сейчас я прохожу курс дополнительного актерского образования у Анатолия Александровича Васильева, он всегда говорит: «Это не персонаж, а персона - то есть ты сам, какой есть. Таким ты начинаешь жить в предлагаемых обстоятельствах». Юрий Вячеславович Грымов предпочитает работать очень плотно, он сразу выстраивает рисунок.
Анатолий Васильев, научил меня тому, что актер всегда ищет что-то, чем сможет удивить самого себя, открыть новые грани в себе, а уж потом это почувствует и зритель. Мы идем именно таким путем. Бывают моменты, когда я понимаю, что и представить не мог - а во мне это есть!... И я знаю, что если в большом зале будет хоть один человек, который удивится вместе со мной - этого достаточно.
Конечно, мы все стремимся к тому, чтобы таких единомышленников было как можно больше. Я играл в больших залах – например, в театре «Сатиры» на 800 мест, – всегда рассчитываешь на то, что все присутствующие в зале разделят твое состояние. И какой-то мгновенной реакции - засмеялись вместе с актером – совсем мало. А вот, когда зритель действительно удивляется вместе с тобой – это дорогого стоит.
Каким Вы видите сегодняшнего зрителя?
- Когда говорят, что мы не можем обмануть зрителя - это не так, конечно, можем! Особенно детей - именно за этим они и приходят в театр! По своим наблюдениям я замечал, что женщины любят, когда их обманывают, а мужчины - напротив. Они чувствуют ложь с первого мгновения, поэтому в театры ходят, в основном, представительницы прекрасного пола.
У меня есть авторский проект – спектакль «Шинель Акакия». После показов ко мне часто подходят мужчины и говорят слова восхищения. Раньше подходили одни женщины. Значит, что-то в моем проживании сродни их проживанию. Мои комплексы – обычные мужские – придуманы не кем-то, а мной.
У нас часто играют «человека униженного, оскорбленного». Акакий же из «Шинели» засыпал со светлыми мыслями. Что может быть лучше, когда человек перед сном думает – а что мне приготовило завтра? Он фактически прошел путь святого человека...
Все Ваши сценические персонажи достаточно серьезные. Взять князя Болконского из постановки «Война и мир». Чувствовали ли Вы какую-то особенную ответственность при работе над этим спектаклем?
- Очень сложно говорить об ответственности актера. Огромная ответственность лежит на режиссере, который выпускает спектакль. Я думаю, мы все же искали то, что нам близко. Я все время стремлюсь к тому, чтобы в спектакле была так называемая «живая ткань», которая меняется с мимолетным дуновением ветерка. В любом рисунке – даже самом жестком – можно ее найти. Моя жизнь последние десять, пятнадцать лет направлена именно на то, чтобы найти ее. Раньше мне нравилось просто играть. Но если нет этой «живой ткани» – ты колеблешься от чего угодно!
Я даже проводил такие эксперименты: в моих моноспектаклях я специально не смотрю зал до начала. Я впервые вижу незнакомую сцену уже во время действия, вижу незнакомых мне людей. Но, так как я актер-импровизатор, в основе моих спектаклей лежит не рассказ, а разговор со зрителем. Я провоцирую зал на беседу. Замечаю, что российского зрителя сложно «растормошить», это особенность нашего менталитета. Очень приятно, когда зритель живо реагирует – тогда мне искренне хочется, чтобы спектакль не заканчивался!
Спектакль "Война и мир. Русский Пьер" (режиссер Юрий Грымов)
Как Вам удалось совместить драматизм и некую комичность в роли князя Болконского?
- Удалось благодаря мастерству Юрия Вячеславовича Грымова, его тонкому чувствованию. Поначалу я ощущал, что мне в этой постановке не хватает какого-то финала моего героя, его присутствие на сцене не закончено. Но я сам для себя нафантазировал конец: на сцене, где беженцы идут сквозь снега, я не скрываю, что это я - князь Болконский - из-под одеяний торчат белые рукава, видна моя лысая голова. Я хочу, чтобы зритель понял, что мой герой закончил где-то там... Ведь этот персонаж не может быть не патриотом.
А кто такой патриот для Вас?
- Я об этом думаю всю свою жизнь. Что такое любить страну, народ? Я люблю эти места и тех, кто здесь живет, какими бы сложными они не были. Можно провести аналогию с квартирой, где у тебя свой уклад, сложные взаимоотношения – а тут приезжают родственники, но мы их, все же, принимаем, они родные. И даже ругаемся от большой любви. Ведь ненависть тоже рождается любовью – «я ждал от тебя другого», «я хотел от тебя другого». И вдруг, приходят чужие люди и начинают тебя вытеснять. Конечно, ты хватаешься за своих, близких.
Я вырос в центре Москвы, на Чистых прудах. Хоть здесь я давно не живу, но, когда гуляю, вижу «знакомых сердцу» людей и вижу «других» – не плохих и не хороших. Просто с ними контакт пока не налажен. Но, как истинные православные христиане, мы открыты ко всем. Я не могу любить избирательно. Когда ходишь в одну и ту же церковь – видишь иных прихожан.
В чем отличие этих прихожан?
- Наши, те, кто вырос в городе – обладают смирением. Удивительный момент: я вырос в Москве и обожаю тополиный пух, как бы он не лез в нос! Как-то я гулял по городу и увидел собрание, на котором предлагали спилить тополя. Заправляли движением люди из Магнитогорска, которые некоторое время живут в Москве, в центре. Их раздражает пух, а я с ним вырос. Это тепло и близко моему сердцу - какая Москва без тополиного пуха?! И астматиков всегда было полно, и Москва горела не из-за пуха. Доказано, что не тополиный пух вызывает аллергию. Почему надо все спиливать?
В тополях есть особая прелесть – такая «летняя зима». Были годы, когда деревья стояли вдоль Цветного бульвара, им было минимум по шестьдесят лет, а ветки свисали гроздьями!...
Что касается Болконского: я и в жизни - человек с юмором. Ведь мы несем в себе все, накопленное годами. И очень важно расширять эти знания. Например, мы говорим, что Европа заканчивается в России, потом начинается Азия. Жил когда-то преподобный Савва Сербский, как наш Серафим Саровский, только на территории бывшей Югославии. И когда он умирал, то заповедовал своему ученику: «Мы находимся на границе Востока и Запада». Ведь там совсем другая жизнь, а он считал, что именно на той территории и начинается Восток. Когда узнаешь такие вещи – жизнь становится интереснее и шире.
И мне во время спектакля хочется порой сказать: «Если вдруг дальше что-то не выйдет, мне есть, что вам – зрители – рассказать, по-своему, по-княжески». От этой переполненности, может, и появляется та самая плотность действия. Я живу по принципу: если что-то пошло не так, то дальше будет только лучше, а не наоборот.
Спектакль "Война и мир. Русский Пьер" (режиссер Юрий Грымов)
- Как изменился зритель московских театров? Вы ощущаете эти изменения как актер?
- У каждого театра свой зритель. Когда я работал в театре «Сатиры», туда ходили определенные люди, часто пытались попасть приезжие, посмотреть на знаменитостей - играли Ширвиндт, Державин, звезды того периода. Мне очень нравится, когда в театр приходят молодые – им палец в рот не клади. Они разговаривают сразу на «ты», без лишних заморочек.
Я иногда приглашаю на свои сольные спектакли знакомых как партнеров по сцене. И они по старинке начинают долго входить в образ, объяснять что-то залу. А сегодня нужно сразу приступать. Мы привыкли к каким-то оправдательным преамбулам: «знаете, я здесь случайно….», «я попробую...» и тд. Зачем же извиняться, это же импровизация!
- Эта черта - все время извиняться - присуща русскому человеку?
- Когда я был на гастролях в Лондоне, слышал, как нашего переводчика спросили: а «сорри» надо ставить в начале или в конце предложения? Он говорит: «Ставь и в начале, и в конце, лучше будет»! Извинятся можно от силы, а можно - от слабости. Порой извиняются так, что это звучит уничижительно. А можно извиниться не за что-то, но внутренне. Это очень сложно.
Меня всегда удивляло, почему музыкантам-импровизаторам можно делать, что угодно? Чистые импровизаторы уходят дальше любой схемы, ведь схема не может вместить всю полноту человека. Когда человек начинает говорить – в нем сразу видно столько любви, добра, боли, каких-то комплексов. Я как-то разговаривал с одним народным артистом, и он говорит: «Я тоже так могу, но мне нечего сказать». Хочется ответить: тебе семьдесят лет, и тебе нечего сказать?... И я понимаю, что у него просто надломлена психика.
Сегодня между исполнителем и автором – огромная разница. Почему у нас на эстраде исполнителей много, а авторы всегда ценятся больше? Например, Гребенщиков – никогда не поет чужие песни. А те, кто поют, как правило, быстро исчезают. Наполнить чужое своим не так просто, но можно. Музыкант словно говорит: «А вот слова-то чужие! Но я тут попою, у меня хорошо получается». А когда это твое, то, что с пуговицами не отнять, с сердцем только вытащить – ты Автор. И ты за это полностью отвечаешь.
Спектакль "Кладбище понтов" (режиссер Юрий Грымов)
- В спектакле «Кладбище понтов» Вы играете автомобиль марки Додж. Вы верите, что у машин есть душа? Неодушевленные предметы могут на нас воздействовать, или человек властен надо всем?
- Когда я свою машину царапаю, я извиняюсь перед ней. Мне близка эта тематика. Я православный христианин, а у нас нет понятия «судьбы». Есть заповеди. Могут ли воздействовать на нашу жизнь предметы? Если ты веришь, ходишь в храм, то все эти бытовые суеверия звучат так, будто ты извиняешься: «ой, мне черная кошка дорогу перешла!». Хочется спросить – а ты во что веришь? В черных кошек? У тебя есть вера, ты должен быть цельным человеком.
Есть старая латинская поговорка: «Всего понемножку – в целом ничего не будет». Цельный – не значит упертый. Иначе ничего не получится. Если человек утверждает: «Это моя точка зрения, так и никак иначе», - можно прекращать диалог, человек тебя не услышит. А можно сказать по-другому: «Да, я придерживаюсь этого взгляда, но я с вами поговорю, я хочу услышать вас, а вы услышьте меня».
Слушать - большое искусство. Мой педагог Анатолий Васильев говорил, что никогда нельзя прерывать человека. Студенты показывали ему часовые этюды, и он их досматривал до конца, потому что «ты можешь сказать стоп – а через секунду случится открытие». Подолгу слушать – очень непросто. Вспоминаются времена, когда люди часами разговаривали друг с другом. У человека ведь всегда есть шанс, а правильный путь зачастую лежит прямо у твоих ног.
- Есть ли у вас свой «театральный тотем»?
- Я избавился от всего этого примитивного язычества. Я даже провел с собой серьезную работу по борьбе с суевериями – про кошек, зеркала и тд.
Спектакль "Кладбище понтов" (режиссер Юрий Грымов)
- Для творческого человека – умение ждать так важно?
- Очень. И главное не забывать, что автор для актера – это не единственный ориентир. Мы выслушали его, а сделаем по-своему. Исполнительство меняется, человек меняется. Но мы берем материал и начинаем разбираться с самими собой. Зритель ведь не дурак. Артисту важно донести все тонкости и грани материала сначала до самого себя. Многие же актеры любят «поддать», а так нельзя. Возникает вседозволенность, абсолютное ощущение неправды.
Сегодня в мире все грубят, все немного «на понтах». А ведь все может измениться за одну секунду! Тот же Чехов много шутил. Но был человеком желчным - тяжелая жизнь, сложные отношения с женщинами. За словом «шутка» у него скрывается что-то абсолютно другое.
Бывает, мы чувствуем, как что-то должно случиться, но не знаем, что. Но ощущаем, что все чего-то ждут. Это даже не стоит называть. Ведь, называя, мы привязываемся, впадаем в зависимость. Мама мне рассказывала, как о том, что война закончилась, объявляли несколько раз. И когда она действительно закончилась – люди почти не реагировали, они устали. И когда те ветераны смотрели фильмы про войну, они видели в них неправду. А когда сняли «Они сражались за Родину», где сыграли реальные фронтовики, все обрело настоящую форму. Кстати, те же фронтовики не носили медали, скрывали, так как тыловики их презирали. Была «нестыковка» в мироощущении взрослых мужчин, которые вернулись с фронта, и взрослых мужчин, работавших в тылу.
- Говоря о служении, что для Вас значит «служить в театре»?
- Все очень просто. До какого-то времени я ничего не вкладывал в эти слова. Теперь скажу: службу в театре можно сравнить со службой в храме - так служит священник в деревенской церкви, ходит на службу каждый день, и даже если ни одна старушка в церковь не придет – служба не прекратится. Ведь мы служим не для кого-то. Представьте себе: заснеженная Сибирь, маленькая церквушка, батюшка, дьякон, и тут говорят: «А давайте не будем служить, никто же не пришел!». Это же нереально!
У меня есть друг, Герман Виноградов, художник, мы с ним выступали совместно на концерте, на который никто не пришел. Но мы решили все равно играть. А когда закончили и открыли дверь – там стояли те самые зрители, которые внимательно нас слушали. Поэтому я взял для себя за принцип – даже если никто не придет, я все равно буду играть.
Для меня зрители в зале – всегда неожиданность, и я им ужасно благодарен, что они пришли, я к ним отношусь, как к родным. Мне очень дорого, когда после моих моноспектаклей зрители подходят и просят поиграть на музыкальных инструментах – такой «играющий ребенок» в них просыпается, а это и есть то чудо, ради которого люди приходят в театр. Тогда это сразу – «мы». Не «я» и «они» – а мы. И это здорово.
Беседовала Александра Тархова
