-->
Версия для слабовидящих: Вкл Обычная версия сайта Изображения: Включить изображения Выключить изображения Размер шрифта: A A A Цветовая схема: A A A A
Записаться

Юрий Грымов

Художественный руководитель Московского драматического театра «МОДЕРН» — о премьере сезона, спектакле «О дивный новый мир», о том, почему телевидение не смогло стать для современного общества «коллективным наркотиком», а также о том, можно ли расценивать его выбор антиутопии Хаксли для премьерной постановки как политический манифест.

В

ы помните свое первое впечатление от прочтения романа?

— Помню. Пугающее. Когда ты переворачиваешь страницу и видишь, что это 1932-й год — думаешь: погоди, погоди, какой тридцать второй год? Притом, что это еще и Америка. Откуда эти прозрения? Если бы это была Европа, я бы понимал: там в 1930-е годы уже были мюнхенские пивные с разговорами об арийской расе и так далее. А здесь — Америка, совсем другая часть земного шара — и вдруг такое провидческое настроение. Что ему навеяло всё это?

А еще мне показалось, что, возможно, издатель попросил Хаксли сделать книжку потолще. Полное ощущение, что он гоняет читателя по кругу. В этом смысле наша инсценировка получше — она более сжатая. И я не могу сказать, что мы что-то потеряли. Мы просто уплотнили текст. Если бы роман Хаксли был покороче, он был бы вообще суперпопулярным.

А Вы себя представляете внутри этого повествования? Кем?

— Чего тут фантазировать — мы уже так живем. Может быть, условия не такие экстремальные и откровенные, как в книге. Мы так и живем. Мы так же думаем, так же поступаем. Многие мужчины сегодня рассуждают о женщинах как о секс-рабынях. Как о куске мяса — как пишет Хаксли. Многие так живут. Стоит только послушать, что говорят на телевизионных каналах. Да, женщина сегодня уже не посудомойка. Ее уже не обсуждают как домохозяйку. Но ее очень часто обсуждают как секс-объект.

С чем Хаксли угадал наиболее точно?

— Главное, что он увидел — мир по своей воле погрузится в потребление, с легкостью отказавшись от части своей свободы. Но свободы не бывает в усеченном виде.

Если говорить о каких-то более конкретных вещах, то это, например — сома. Сома как какой-то легкий наркотик, приводящий человека в состояние покоя. Ее можно сравнить с каким-нибудь сегодняшним афобазолом или легкими антидепрессантами.

А развлечения или телевизор не стали таким наркотиком?

— Нет. Телевизор мог бы стать «коллективной сомой». У него были шансы стать таким массовым легким наркотиком, который отвлекает и направляет. Телевизор совершил ошибку. Массмедиа, вообще. Они заняли очень жесткую позицию, кровавую, совершенно однозначную. И большое количество людей отвернулось. Многие, конечно, смотрят ТВ по инерции. А те, кому это необходимо как сома — это небольшой процент.

Я считаю, что это пижонство, когда кто-то говорит: я не смотрю телевизор. Я — смотрю. Для того, чтобы понять, что происходит с фасадом нашей жизни, как живет официальная страна. Я не смотрю телевизор утром. Я не могу с утра включить телевизор, потому что мне тут же расскажут про горе, слезы, кровь и смерть. Расскажут не только в новостях, но покажут все в подробностях. Если раньше делали «шашечки», которые прикрывали какие-то шокирующие детали, то сегодня лужа крови на асфальте и валяющиеся части человеческих тел — это уже обыденность. Поэтому с утра я не смотрю телевизор. Это моя гигиена. Если дома кто-то случайно включит телевизор — всё: считай, я уже с утра завелся, мне уже объяснили про несчастных детей, про войну, мне рассказали про погодные катаклизмы, которые обрушатся на наши головы в ближайшие дни… Зачем?

Поэтому я думаю, что современная сома — это легкие наркотики, антидепрессанты. С этим Хаксли угадал практически буквально. Это, кстати, не алкоголь. Из легкой депрессии есть два выхода: это алкоголь в сочетании с общением — с одной стороны, или антидепрессанты — с другой. Если человек воспользовался этими способами разумно — ну, дай Бог. Если безумно, безграмотно — движение начинается в другую сторону.

Поэтому мы в нашей постановке не педалируем роль сомы. Она есть как факт: ее можно принять и не волноваться, она чуть снизит порог тревожности. Но это не главное. Главное происходит внутри самих людей.

Как Вы для себя отвечаете на вопрос: за счет чего достигается стабильность у Хаксли и за счет чего — сейчас, в нашей жизни?

— За счет убеждения. Вот в чем сила этого произведения: оно не про Америку или Россию — в отдельности. Оно — вообще о сумасшедшем мире, о мире XXI века, который практически ничего не изобрел, но изо всех сил пытается убедить сам себя, что он становится лучше, умнее и так далее.

Уже шестнадцать лет прошло в двадцать первом веке — что нового случилось? Что нам принес XXI век, на который мы молились в конце девяностых? Светодиоды? Тачпэды? Мобильные телефоны? Компьютеры стали тоньше, удобнее, но суть-то не изменилась. Поэтому мне кажется, что вся сила этого нового будущего — в убеждении.

Причем это убеждение — он не лобовое, оно по-своему гуманное. Монд, Главноуправитель — он довольно неоднозначен. При первом прочтении он показаться мерзким. Но потом — «Вам повезло, что я вас ссылаю на остров. Вы окажетесь среди интереснейших людей, которые имеют свою позицию. Островов еще много. Иначе пришлось бы вас убивать». Он гуманен. И потому — более убедителен. Как ни странно и страшно может это прозвучать.

Он оказался более гибким, не таким «бронебойным», как сегодняшнее телевидение?

— Сегодняшнее телевидение — крайне неинтересное место работы. Я имею в виду всех: журналистов, режиссеров, операторов. Это совершенно не интересно. Это не телевидение 60-х, это не телевидение 90-х. Это не то, о чем говорили в «Москва слезам не верит»: мол, телевидение перевернет мир. Тогда оно делало все усилия, чтобы его перевернуть, чтобы притянуть к себе всё — кино, балет и т.д.

Сегодняшнее ТВ полностью откатило назад, примерно в 80-е, только с примесью агрессии. Тогда было «славься, славься» плюс милое времяпрепровождение скучающего телезрителя. Сегодня мир стал более агрессивен — таким же стало телевидение.

Когда начались эти изменения?

— В девяностых годах творческому человеку вообще нечем было заняться, кроме рекламы. Только там было сосредоточение творчества, созидания, эксперимента, авантюры. Там было нечто новое, парадоксальное, интересное. Всех это волновало, всех это цепляло, все это ругали или восхищались этим. В 2000 году это всё закончилось.

Телевидение было где-то рядом, с 1995 по 2000-й примерно. Это были новые люди, новые идеи и форматы. Были не украденные или купленные по лицензии, как сегодня, чужие придумки.

Я знал великих людей на ТВ. Я много раз общался с Ворошиловым. Это был человек, одержимый творчеством и созиданием. Сейчас бы сказали — медиаменеджер. Задача медиаменеджера — найти формат, купить его и запустить у себя на канале. А Ворошилов был творцом. Таких людей было много. В молодежной редакции таким был Сагалаев.

Потом начался супермаркет. Иностранные агентства полностью победили. Это повлекло полную унификацию индустрии — в том числе и в плане творчества. Хотя после этого говорить о творчестве уже было смешно. С этого времени русская национальная реклама перестала существовать.

Вы говорите о русской национальной рекламе? Она возможна?

— Только такая реклама и возможна. Реклама вообще — чрезвычайно национально окрашенный продукт. В Японии нет и не может быть американской рекламы. В России почему-то посчитали возможным навязать людям американскую рекламу. И до сих пор: фотографии людей на билбордах — найдите хотя бы одно лицо славянского типа. Эти лица найдены в фотобанках, они слегка похожи на русских людей — как об этом думают американские рекламные менеджеры. Можете себе представить рекламный плакат в Китае, на котором будет лицо не китайца?

В России индустрию рекламы уничтожили. Задача была одна: качать деньги. Креатив был уничтожен за ненадобностью. Как следствие, нормальные люди из рекламы ушли.

Телевидение развивалось, по моим ощущениям, примерно до 2005-го года. Потом туда пришли политтехнологи. Удивительно, но это были люди, у которых в дипломах «пятерки» по истории КПСС и марксистско-ленинской философии. В силу цепкости ума они быстро сориентировались в обстановке, нахватались новых словечек из лексикона пиар-менеджеров и стали учить всех, как жить. Главное их достижение — они ухитрились убедить людей, принимающих решения, что они умнее любого творца.

Слава Богу, где-то в недрах, параллельно развивался интернет. Это абсолютно открытое поле. На нем есть и кучи дерьма, есть нормальный пейзаж: березка, колодец, озерцо. Есть что-то прекрасное, есть что-то ужасное. Ты, пользователь, идешь по этому полю. Куда свернуть — дело твое. С появлением интернета появился кислород.

Воспользовались ли мы этим кислородом? Ведь если у Хаксли «дивный новый мир» олицетворяет Форд с его конвейером, в Вашем спектакле эту символическую роль выполняет Фейсбук?

— Сегодня вместо конвейера — социальные сети. Кислород необходим. Интернет вообще — необходим. Как хранилище данных, как библиотека. Но соцсети — это новая унификация. Это тот же конвейер Форда, только на этот раз продукт конвейера — человеческое сознание. Думаю, что этот новый конвейер будет развиваться и дальше.

Как Вы считаете, есть ли надежда, что мир сможет избежать этой грустной перспективы? Сам Хаксли, как пишут литературоведы, в своем последнем романе «Остров» высказался за то, что выход у человечества есть.

— Конечно, есть. В обществе Хаксли отменили религию, веру. Вера нужна была только в новое: «Покупай новое!» Опора в виде веры была никому не нужна: она слишком зыбкая, трудно управляемая. Я считаю, что вера в виде внутренней, духовной опоры для человека плюс развитие индивидуального производства могут нас спасти.

В определенном смысле выбор Хаксли для премьерного спектакля может быть расценен как политическое высказывание. Или даже манифест.

— Думаю, кто захочет увидеть здесь манифест — он это увидит. Я считаю, что это нормально. Я уже говорил не раз: театр — это высказывание. И зритель имеет полное право не согласиться с тем, что он увидел. Он может сказать: я не согласен так жить. Браво. Или сказать: мы так живем — опускаю руки. Тоже — позиция. Или: я вижу, что общество к этому идет, и надо бить в колокола! Это — еще одна позиция. Но я уверен, что никто не сможет остаться равнодушным к этой постановке. Никто. Поэтому для первого высказывания обновленного театра «МОДЕРН» и выбрано именно такое произведение.

Это высказывание — обращу внимание — это высказывание всей труппы, не только мое. Важный момент: я пригласил лишь несколько актеров на эту постановку. Я пригласил только тех, кого я не нашел в театре. Это объективная причина: небольшой театр не может располагать полной палитрой артистов — взять хоть амплуа, хоть возраст.

Но в «Дивном новом мире» играет вся труппа театра, тридцать два человека. Это «густонаселенный» спектакль. Это дорого. Почему иду на это? Я считаю, что сегодняшний зритель, приходящий в театр, должен увидеть высказывание, почувствовать его, понять, что его не обманули за его деньги.

Теперь Вы не только режиссер, но и художественный руководитель. Вам много приходится думать об экономике, финансах?

— Вынужден думать. Например, вот о чем. Билет в театр — не дешевая вещь. И она не может быть дешевой. Разговоры о том, что театр очень дорого стоит — это спекуляция, простите за корявый каламбур. Театр не может быть дешевым — если это хороший театр. Это моя принципиальная позиция. Это ручная, живая работа, это растрата живыми людьми самих себя — здесь, сейчас, прямо перед тобой.

В постановке нашего премьерного спектакля участвует до ста человек. Кроме артистов, это рабочие сцены, плотники, сварщики, костюмеры и так далее. Сто человек. Пятьдесят из них каждый вечер выходят на свое рабочее место, чтобы просто обслужить этот спектакль. Они же должны получить свою копейку за труд?

В кино ситуация гораздо проще. Единожды потратив деньги, ты можешь потом зарабатывать, дополнительно почти не вкладываясь. Сейчас очень дешев процесс изготовления копий фильмов. Раньше одна копия стоила тысячу долларов, а сейчас —практически ничего. А в театре стоит денег всё: замена лампочки, больное горло артиста, не дай Бог, травмы, какие-то изменения в постановке.

Театр — это роскошь. Но это та роскошь, которую сегодня зритель может себе позволить. Потому что часть затрат возмещает государство — за что ему огромная благодарность. Моя искренняя признательность — всем чиновникам Министерства культуры, лично господину Мединскому, Департаменту культуры правительства Москвы, его главе господину Печатникову, всем, кто так или иначе помогает сегодня театру жить и развиваться.

За роскошь вообще приходится платить всегда. Бесплатного образования, например, не было даже в СССР. За него просто платило государство. За ваше образование всегда кто-то платит — или вы, или государство, или ваши родители.

Я воспринимаю театр в том числе и как образовательное учреждение. Вы приходите сюда и приобретаете немного знаний. Знаний о себе. Хотя эти знания — о себе — иногда бывают очень неприятными.

Были ли какие-то персонажи в романе, кого Вам было трудно понять?

— Понимаете, в чем дело — я никогда не берусь рассказывать какую-то историю (режиссер — он ведь рассказчик), если я прежде всего не разберусь с людьми, с героями рассказа. Я могу немного путаться в сюжете, не уделять ему особо пристальное внимание, но разобраться с персонажами я должен. Я должен найти там и что-то свое — обязательно. Мы же все равно наполняемся этими историями, этими эмоциями. Мы — и Монд, мы — и Дикарь, мы — всё. Поэтому, если у меня есть мое отношение к ним, значит, тогда я могу и актеров в это ввести. Там нет секретов.

Конечно, этот спектакль больше рассчитан на молодых людей. Потому что люди зрелые, условно 50+, всё это видели не раз. В разных формах, в разных странах и в разное время, но видели. Молодые люди сейчас все больше задумываются над глобальными вопросами: что такое соцсети? Что происходит, например, в Северной Корее и как такое вообще возможно в современном мире? Что себе позволяет Америка? Наконец, права ли Россия в своем стремлении к статусу сверхдержавы?

Для молодого же человека, который только сейчас стал обращать внимание на подобные вопросы, спектакль, мне кажется, будет очень важен и нужен. Потому что молодые люди сейчас делают выбор — куда идти.

Раньше лестница — социальная, профессиональная — вела вверх: ступенька, еще одна, выше, выше — докуда хватит талантов и сил. Сегодня эта лестница лежит на боку. Она никуда не ведет, не поднимает. Трусы, часы, машина, яхта — все это очень приятно и красиво. Но лесенка — в длину. Упасть можно, подняться вверх — никак. А лестница, по которой нельзя подняться, пусть даже на одну ступеньку — это обман. И ты рано или поздно начинаешь это понимать.

Хорошо, если молодые люди задумаются обо всем этом по возможности раньше.

В своем недавнем интервью Анна Каменкова, исполняющая одну из центральных ролей в новом спектакле, сказала, что современный театр не затрагивает серьезные темы, потому что зритель этого не хочет. И еще потому — как следствие — что такие попытки, как правило, означают провал в финансовом смысле. Вы не боитесь этого?

— Нет. Ситуация сейчас меняется. Меняется отношение зрителей к театру. Сегодня театр без высказывания, без манифеста будет постепенно уходить, исчезать. Я не застал эпоху Любимова в театре на Таганке, но я считаю — я могу ошибаться, но мне так кажется, — что сегодня то же самое время. Не в смысле повтора, но в смысле необходимости высказывания как первопричины существования театра. Мы говорим между строк. И что еще очень важно: сегодня нельзя говорить просто о частностях, нужно говорить о тенденции. О том, как меняется мир. Чтобы люди могли сами, выходя и зала, принимать решения, отвечать на какие-то важные вопросы — самим себе. Условно говоря, за белых ты или за красных.

Мы приглашаем зрителя не на вечеринку и честно предупреждаем об этом: приходите, если хотите подумать о серьезных вещах. Не приходите, если хотите расслабиться.

Вообще, я ненавижу, когда говорят, что в театр надо идти, чтобы расслабиться. Расслабляться ходят в сауну. Там можно сесть голенькому, завернуться в простыню и расслабиться. Может быть, вы даже вздремнете, и у вас потечет изо рта слюна — это значит, вы действительно расслабились. В театре по-другому. В театр мы приходим не за этим.

Как Вы выбирали актеров для нового спектакля, учитывая тот факт, что в это время вы по сути только знакомились с ними?

— Придя в театр, я увидел труппу и понял, что я режиссер избалованный. Я избалован хорошими актерами. В кино ты кого-то выбираешь на роль, договариваешься и работаешь с этим человеком. В театре есть труппа. Когда я увидел всю труппу, я подумал: мда… Тридцать шесть человек…

Первые репетиции меня немного напрягали. Я боялся. Но потом как-то они все разом открылись. Они интересные. Они разные. Они очень хотят работать. Им очень интересно. Их интерес подпитывает меня, мой подпитывает их. И я рад, что они — такие. Я — из той категории режиссеров, что, если мне кто-то не нравится, он не будет играть у меня — будь то кино или театр. И сейчас, если говорить об этих тридцати с лишним актерах, я ни в ком не сомневаюсь. Типа — да, конечно, но… Без всяких «но».

Они прекрасные, ими можно гордиться. Я уверен, что, если звезды сложатся на небе, многие из них могут стать очень заметными.

Но Вы пригласили несколько человек?

— Да, я пригласил Анну Каменкову, Игоря Яцко, еще нескольких актеров. Анна Каменкова была мне нужна. Зная ее потрясающую мягкость, утонченность, я хотел ее видеть в роли матери, Линды. Кроме того, я очень хотел, чтобы наши молодые актеры посмотрели вблизи на актрису такого уровня. Она очень интересно существует на сцене. Хотел, чтобы они пообщались, посидели в курилке, поговорили, посмотрели, как и что она делает на сцене и вне сцены. Она постоянно занята своей ролью, постоянно предлагает какие-то решения. Она переживает — и за себя, и за молодых артистов, которые играют рядом с ней. Это нельзя копировать, это просто не получится, потому что это — от природы. Но это можно как-то впитать, воспринять в какой-то степени.

Игоря Яцко я считаю одним из ярчайших современных российских актеров. Я условно отношу его к категории молодых актеров, хотя это и не совсем правильно, потому что он зрелый мастер. Он — один из ярчайших наших современников на театральной сцене.

Он снимался у меня в «Трех сестрах», там мы познакомились поближе. Он — театральный актер на сто процентов. А еще на девяносто он — киноактер. В сумме получается — актер на сто девяносто процентов.

Он фантастически техничный актер. Владение ремеслом у него филигранное. Хотя я считаю, что не такой профессии — актер, но есть ремесло, которое при сочетании с даром дает потрясающий результат. Первичен дар. Ремесло помогает его раскрыть, дар наполняет смыслом ремесло.

Пригласив этих двух актеров, я хотел, чтобы артисты «МОДЕРНА» получили возможность напитаться всем, чем Анна и Игорь обладают в преизбытке — талантом, мастерством, профессиональным отношением к делу.

Себе я в этом смысле сделал послабление: я взял тех актеров, с кем уже работал.

Кроме Каменковой и Яцко, я пригласил в театр еще троих молодых актеров. В театр пришли Виктор Потапешкин, Виктория Лукина, Александр Толмачев.

Потапешкин, уверен, очень активно будет существовать в медиапространстве, будет активно сниматься — могу гарантировать это. Он универсальный, сильный актер.

Вика Лукина — молодая, очень самобытная актриса. Я как-то пошутил, но в том, что сказал, шутки — лишь доля. Я сказал, что, если бы можно было «отмотать» время лет тридцать назад и вложиться в нее — в роли, проекты, массмедиа — это была бы Брижит Бардо. Абсолютная. Я уверен, что она будет очень востребована.

Саша Толмачев играл в Театре Наций, пришел к нам. Он — воплощение очень редкого, почти утраченного сегодня типа — романтический герой. Это дар. Он произносит фразу: «Отец мой…» — и ты понимаешь, как величественны могут быть эти простые слова. Притом что это не я попросил его так говорить. Он не репетировал это перед зеркалом, у него это всё — внутри, живое. Он красивый человек, очень эмоциональный, очень грамотный с точки зрения актерской техники. В его киносудьбе я тоже уверен.

Кастинг, который мы объявили, показал совершенно неожиданный результат: из числа тех, что мы уже успели посмотреть, процентом пятнадцать — это очень интересные актеры. Пятнадцать — это очень много. Норма в таких случаях — пять. С этими пятнадцатью процентами можно хоть сейчас договариваться и работать.

Вы сказали, что новый конвейер — социальные сети — будут развиваться и дальше. До каких пределов?

— Думаю, в ближайшие десять лет все это будет развиваться очень активно. Они еще сильнее, глубже проникнут в наши мозги, еще эффективнее будут управлять общественными процессами — в том числе и всеми возможными разноцветными революциями. Потом все это должно рухнуть.

А что вместо?

— Должны появиться «мастерские» — штучный, не массовый продукт. Понадобятся «бутики» и «ботеги» — небольшие редакции, заточенные на информационный hand made. Вновь будет нужна и важна позиция, а не корпорация. Бесконечное повторение и умножение продукта — хоть на конвейере, хоть в интернете — это путь в никуда.

Пример — евро. Унифицировали валюту — вроде хорошая идея. Но нравится это далеко не всем. Тонино Гуэрра, помню, возмущался: «Что это у меня в руках? Что за бумажка? Где добрая старая “портянка” — лира?..» Потерять свою индивидуальность — это оказалось не таким уж неважным делом. Многие это поняли. Без этих деталей мы превращаемся в массу, для которой допускается одна только функция: потреблять.

Хаксли писал именно об этом: мир по своей воле погрузился в потребление, научился более-менее комфортно существовать в этих условиях, но это в конечном итоге погубит абсолютно всё.

Вас напугал роман. Вы не боитесь напугать зрителя?

— Нет. Сегодняшний зритель, мы все и без того уже изрядно напуганы жизнью. В нашем спектакле мы предлагаем порассуждать о серьезных вещах. Но задачи напугать у меня нет.

Кстати, увиденное напугает далеко не всех. Рискну предположить, что представленная в спектакле картина будущего многим может понравиться. Люди ведь сегодня очень часто так рассуждают: порядок и стабильность — это единственное, что необходимо и что ценно. Всем хочется, чтобы было комфортно, бесплатно, спокойно и удобно. Чем мы расплачиваемся за этот комфорт и покой? Приходите на премьеру, посмотрите, у нас есть свой вариант ответа на этот вопрос.

Беседовал Михаил Моисеев

Контакты Москва, Спартаковская площадь, 9/1
м. «Бауманская»
Есть платные парковочные места
тел: +7 (499) 261-36-89
e-mail: teatrmodern@culture.mos.ru
«Увидимся в театре!»
Юрий Грымов
arrow-up