-->
Версия для слабовидящих: Вкл Обычная версия сайта Изображения: Включить изображения Выключить изображения Размер шрифта: A A A Цветовая схема: A A A A
Записаться

Лика Нифонтова

Н

ародная артистка России, актриса театра «Сатирикон», занятая в новом спектакле Юрия Грымова «Матрёшки на округлости земли», рассказала о том, почему она не снималась в кино первые десять лет своей карьеры, как и зачем нужно искать юмор в трагедиях Шекспира, а также о том, что считается модным на современной российской театральной сцене.

— Как Вы сами о себе говорите: Вы служите или работаете в театре?

— Работаю. Служить — для меня это слишком высокопарно. Я работаю.

— Вы работаете в театре «Сатирикон» практически всю Вашу профессиональную карьеру. Это для Вас стечение обстоятельств, какое-то особенное актёрское счастье — что?

— Наверное, это счастье. Мне посчастливилось найти свой коллектив, найти своего художественного руководителя, своё место в коллективе, получить прекрасные возможности для творческого самовыражения. Для актёра это самое важное.

На протяжении тридцати двух лет в театре было огромное количество интересных предложений, которые мне делал Константин Аркадьевич (К.А. Райкин, художественный руководитель театра «Сатирикон»; — Ред.) и другие режиссёры, которые работали у нас в театре. Вот это, наверное, — профессиональное счастье: когда ты пробуешь всё время что-то новое — в разных жанрах, разных амплуа. И это, слава Богу, мне давал, дает и, надеюсь, будет давать «Сатирикон».

— А остались ли какие-то жанры, в которых Вам пока не удалось себя попробовать?

— У меня уже были и комедии, и комедии положений, и трагифарсы, и фарсы, и, естественно, трагедии, и драмы — конечно, было всё. Другое дело — что это же бездонная бочка, там можно пробовать всё время что-то новое.

Например, что такое жанр пьесы, которую мы сейчас репетируем в «МОДЕРНе» — «Матрёшки на округлости земли»? Его объяснить невозможно. Что это: какая-то фантасмагория, замысловатая притча, в то же время очень похожая на то, что может происходить в реальной жизни? Как это определить: что это за жанр? И, участвуя в этой постановке, как понять — в каком жанре я себя пробую?

— В литературе переплетение фантастических событий с реальной жизнью, с событиями, которые могут произойти и происходят в реальности, принято называть фэнтези.

— Наверное, да. Тогда, получается, что у меня ещё не было такого жанра.

— В одном из своих интервью Вы сказали: «я стараюсь по возможности избегать перемен». Почему?

— Ну, вообще, от добра добра не ищут. Я человек, для которого крайне важно сохранить в себе гармонию. Кому-то из актёров, я знаю, нужны стрессы, кому-то нужны какие-то конфликтные ситуации, кому-то нужно пережить что-то страшное, чтобы что-то сыграть. Я полная противоположность этому. Мне нужно быть в хорошей форме. Тогда, мне кажется, я буду действительно очень хорошим материалом для каких-то неожиданных вещей. Поэтому любые перемены — они всегда ведут за собой момент стресса, в моём случае. Другое дело — если перемена необходима именно для того, чтобы ощутить опять эту гармонию в себе, то я как раз за неё. Но, слава Богу, мне как-то в жизни не хотелось ничего менять — если говорить именно о профессии.

— Вы сейчас употребили интересное выражение: «чтобы быть хорошим материалом». Для чего, для кого? Для режиссёра?

— Для режиссёра, конечно. Потому что я считала и считаю, что и в кино, и в театре режиссёр — это самое главное. Это человек, который придумывает Историю. Конечно, при этом мы не должны быть пешками. Мы всё равно создаем это все вместе. Но в первую очередь я должна услышать, что от меня хочет режиссёр. А потом уже соглашаться или не соглашаться. Но я человек не спорящий. Если мне что-то не нравится, я пытаюсь доказать свою позицию делом. Но не в разговорах. Я, опять же, актриса, которая очень не любит разговаривать. «Горе от ума» — это не ко мне. Это я очень не люблю. Всё надо по делу, надо пробовать. Я люблю, как принято говорить в театре, «пробовать телом», искать что-то в репетициях. Но в первую очередь, конечно, я хочу услышать предложение.

При этом все понимают, что сколько режиссёров, столько и методов режиссуры. У меня были разные режиссёры в театре, и у них у всех разные методы, абсолютно. Вот тут надо переворачиваться просто на сто восемьдесят градусов, перезагружаться полностью, потому что каждый из них требует разного. Какой-то режиссёр очень просит твоей инициативы. Это тоже надо услышать. Допустим, Юрий Николаевич Бутусов: он требует, чтобы ты сам с первого дня был создателем своей роли. Он отбирает актёров, потом уже из этого лепит. Но замысел в голове всё равно у него есть изначально. Моя задача — услышать, чего он хочет, и в этой системе координат импровизировать.

Режиссёр — это человек, который захотел поставить какую-то пьесу, который набрал свою команду и создаёт это.

— А бывали ли у Вас случаи, когда Вы не смогли понять режиссёра?

— Мне везло. Хотя я прекрасно понимаю, что могло бы быть по-всякому. Пока мне везло. Пока. Опять же, в нашей профессии с этим сложно: сейчас сказал так, а в следующую секунду всё может сложиться совершенно по-другому.

— В одном из Ваших интервью Вы сказали как-то, что чеховские персонажи — они «немножко такие сдвинутые». А обычного человека, без надлома играть не интересно?

— Мы все необычные. Просто кажется, что — вот, совершенно обычный человек. На самом деле, если ты с ним познакомишься поближе, ты поймёшь, что у него есть свои необычности. Наверное, именно это я имела в виду. У каждого человека есть надлом. Не бывает скучных людей.

— Значит ли это, что чеховских персонажей проще играть, с актёрской точки зрения?

— Наоборот, сложнее. Когда ты читаешь Чехова, кажется, что они все безумно занудливые. А на самом деле в каждом из них есть надлом, есть юмор, есть своя беда, есть сломы настроений. Но это надо понять, рассмотреть. Если быть чуть-чуть повнимательнее, то ты понимаешь, что, конечно, он писал не об ординарных людях. И у него все персонажи, все — хотя, кажется: ну, Господи, ну что в нем такого? — они все немножечко с какой-то своей интересной фишкой. Все они чего-то ходят, чего-то бурчат — а на самом деле они все безумно интересны. И еще они очень смешные. Мне так кажется. Опять же: смотря как ты к этому относишься. Я считаю, что вообще всегда нужно искать в персонаже юмор.

— Юмор?

— Да. Всегда. Даже в трагедии.

— Почему? Он помогает передать что-то аудитории?

— Потому что в нашей жизни очень много ситуаций, которые, если к ним внимательно отнестись, на поверку очень смешные. Наши проявления порой очень смешны. Опять-таки: смотря как ты на это смотришь. Например, когда я смотрю игру актеров и вижу, что они очень точны — будь то кино или театр, — я начинаю смеяться. А там, на сцене или на экране, может быть, трагедия. Я смеюсь от точности того, что сейчас происходит, от точности актерской работы, игры. Они могут играть что-то очень серьёзное и трагическое, но они так точны, они так похожи на какую-то ситуацию, которую ты знаешь, что я начинаю смеяться.

Можно взять любую трагедию Шекспира. Например, Роберт Стуруа у нас делал «Гамлета». И мы в Гертруде искали юмор. Хотя, казалось бы, насколько это трагический персонаж. Но мы искали в ней только юмор. Потому что трагедия — она и так уже есть, трагедию Шекспир уже написал. Она всё равно лежит в основе. Мы искали неожиданные проявления Гертруды. И получилось, что она может плакать, но при этом она икает, потому что она очень много выпила. И так далее. Я сейчас рассказываю об очень частных вещах, но из них и создается образ. Или она красиво идёт — и вдруг спотыкается. А ей кажется, что она очень красиво шествует.

— То, о чем Вы сейчас говорите, — это актёрское ремесло, профессиональная подготовка, чутьё?

— Думаю, что да, это опыт, интуиция. Вообще, мне кажется, в нашей профессии — помимо всего прочего — очень важна интуиция. Куда она тебя ведёт. В какую сторону.

— А актёрский талант и сценическое мастерство — в чем они прежде всего проявляются в актёре, по Вашему мнению?

— Я так скажу. Я иногда смотрю на какого-то актёра из зала и вижу, что он играет не то. Но оторваться от него взглядом я не могу. Для меня это — актёрский талант. Это — харизма, которая присутствует у человека. Когда ты понимаешь, что он, вообще-то, играет не совсем то, что здесь должно быть, но он так интересен, так талантлив, он такой неожиданный, что наблюдать за ним, за его проявлениями — настоящее удовольствие.

Ремесло — это совсем другое. Но сочетание таланта и ремесла — это высший пилотаж.

— Некоторые актёры и режиссёры периодически говорят о том, что актёрской профессии быть не может в принципе.

— Есть такие. «Ремесленник» мы воспринимаем как нечто очень среднее по качеству. В то время как, если заменить это слово на «профессионал», более понятное современному человеку, — всё становится на свои места. Я ничего плохого во владении своим ремеслом не вижу. Потому что мне так надоело отсутствие ремесла у многих актёров! И у режиссёров, кстати. Которые считают, что, вот, я такой талантливый, приду в театр и всё поставлю. Отсутствие владения ремеслом, то есть отсутствие профессионализма — вот что ощущается сейчас везде: и в режиссуре, и у актёров. Но когда талантливый актёр научится ещё и ремеслу, то есть профессионализму — ему будет легче работать с разными режиссёрами, профессионализм даёт возможность быстро переключаться.

— Ваше актёрское мастерство как-то проявляется вне пределов сцены?

— Мне кажется, во всём должна быть естественность. Если ты естествен в своей профессии, то это свойство перейдёт и в жизнь. Я не выхожу на улицу и не начинаю играть какие-то роли.

— То, чем Вы занимаетесь, раньше называли лицедейством, и считалось, что это ремесло губительно для души, поскольку человек постоянно примеряет на себя чужие личности, чужие добродетели и чужие пороки. Многие актёры говорят, что после неоднозначных ролей им трудно с себя «стряхнуть» их персонажей. Что спасает актёра в этих условиях? Вы же говорите, что Вам для работы необходимо состояние внутренней гармонии; как Вы боретесь за эту гармонию?

— Я к этому отношусь так: это профессия. Не хочется высокопарных слов, но если ты профессионал — ты должен уметь переключаться. Есть один режиссёр, который просит, когда ты сыграл очень трагическую сцену — с перекрученными нервами, плачем и «кишками наружу», тут же засмеяться, а потом, на поклонах, улыбаться зрителю. Это про-фес-си-я. Мы надеваем маски. Другой вопрос — как мы их надеваем, насколько подлинно мы это делаем. Но сидеть после спектакля в гримёрке и «отходить» от роли — это не ко мне. Это значит, ты, наверное, перепутал жизнь с работой. Опять же: мне не нужно испытать потерю сына (не дай Бог; я говорю об этом потому, что я это играла), чтобы сыграть это на сцене. Я должна суметь это сыграть. Потому что это моя профессия. Я к этому так отношусь. Мы должны уметь переключаться: сейчас сыграть трагическую сцену, а потом, через пять минут — комическую. И, на самом деле, лучшие спектакли —это трагифарс. Это мой любимый жанр. Он самый сложный, но и самый классный.

Я не могу иногда отойти от какого-то события, если оно произошло в моей жизни — это понятно. Но на сцене или в кадре — не понимаю.

— Кстати, о кадре. Ваши отношения с кино в начале Вашей карьеры складывались особенным образом. Вы дебютировали, а потом последовал десятилетний перерыв. Почему так получилось?

— Тогда вообще в кино наступило такое время — очень тяжёлое. У меня был прекрасный курс, чудесный (Лика Нифонтова окончила Высшее театральное училище им. Б. В. Щукина в 1984 году; — Ред.). При этом после выпуска никто никому оказался не нужен, кино не снимали, вся жизнь была «перестроечная». Через эту мясорубку все прошли. Кино, которое пошло в те годы, — оно было чудовищное. Попёрла чернота, которую невозможно было смотреть. Я прекрасно понимаю, что надо работать, чтобы зарабатывать. Но если у тебя есть хотя бы малейшая возможность не работать из-за денег — конечно, не надо соглашаться на ерунду. Потому что это действительно разрушает, по-настоящему. Отсутствие профессионализма в кино — оно сегодня ещё страшнее, чем в театре. Сейчас буквально все считают, что самое простое — это поставить фильм. Ну, и играть в футбол, наверное (смеётся).

— Присутствует ли в Вашей жизни интернет?

— Да, присутствует. При этом я не активный пользователь, нет. Я скорее созерцаю. Я не участник. У меня нет аккаунта в Инстаграме. Я читаю то, что мне интересно. Или читаю про своих друзей и знакомых. Просто интернет уже существует как часть нашей жизни. Но это не заполняет мою жизнь.

— Вам интересна политика?

— Нет.

— Вы ходите в театр как зритель?

— Да. Я очень люблю это дело. И иду при первой же возможности, не говоря уже о том, что кто-то может пригласить на спектакль. Я считаю, самое страшное — когда актёры и режиссёры закрываются в своей «коробочке». Это гибель. Когда мне говорят, что появилось что-то интересное, я тут же пытаюсь попасть на этот спектакль. Мне интересно, как играют актёры, особенно если слышу, что играют хорошо. Правда, я могу внутренне не соглашаться с этими оценками, но я не вхожу в спор.

У меня, наоборот, очень часто мнение не совпадает со мнением «театральной общественности». Особенно в последнее время. Допустим, всем нравится что-то, мне говорят: «Ой, обязательно пойди посмотри!», я иду, а потом сижу и думаю: это не то что нельзя смотреть, это просто катастрофа. Но это мое мнение. Я не люблю огульно заявлять о том, что, вот, мол, я не люблю такого-то режиссёра, такой-то театр, какой-то спектакль. Этого я не понимаю. Если речь идет о режиссёре — мне могут нравиться или не нравиться его спектакли, но, чтобы что-то говорить, я обязательно должна посмотреть и потом уже иметь свое мнение. Очень многие мои знакомые, к сожалению, часто заявляют: «Я даже смотреть не буду. Ну, понятно, что этот режиссёр сделал!» Как это может быть понятно заранее, если любой спектакль — это живой процесс? Если у этого режиссёра была хотя бы одна постановка, которая мне понравилась, я обязательно пойду, чтобы увидеть его новую работу. Даже если все будут говорить, что это плохо.

Но когда я попадаю на плохой спектакль — я потом болею просто. Когда спектакль мне не нравится — ой, как у меня настроение портится… Поэтому я ходить-то хочу ходить, но с опаской. Но, наоборот, когда мне нравится спектакль — я хочу летать! Я всем тут же звоню, зову: обязательно пойдите посмотрите, это так здорово!

— Возвращаясь к «общественному мнению»: существует ли театральная мода и если да, то что модно на театральной сцене сейчас?

— Конечно, существует. А на что сейчас мода — не знаю… Чем больше ты выпендришься, тем оно лучше. Всё — не по существу. Всё от лукавого. Всё придумано не через нутро, не через сердце, а через какой-то болезненный рассудок. Это должно быть не эмоционально. Должно быть достаточно скучно. Либо, наоборот, нужно всё так высмеять, что за этим уже не видно никакой ценности. В театре появился цинизм. Не надо «подключаться» сердцем — это не модно, зачем?

— Так, может быть, такая мода — это ответ на запрос аудитории? Быть может, зритель не хочет подключаться сердцем?

— Я не думаю. Я вижу, что происходит, например, на телевидении. Зритель хочет прийти после работы и включить телевизор. А руководители ТВ думают: а, поставим какой-нибудь дурацкий сериал — всё равно посмотрят. Но можно поставить в эфир какую-то хорошую, даже модную пьесу, правильно организовать пиар — это будет событие! После этого все купят дорогие билеты и придут в театр.

— С недавнего времени в московских кинотеатрах начали показывать лучшие постановки западных театров. Спектакль в большом кинозале: как вы к этому относитесь?

— Это правильно и очень хорошо. У нас недавно американцы отсняли «Чайку» — снимали два спектакля, очень профессиональная команда, и в сентябре в Нью-Йорке и во многих кинотеатрах Америки они будут показывать наш спектакль. Они показывают «Дядю Ваню» Вахтанговского театра, на Западе этот формат существует уже сравнительно давно. Просто мы столкнулись с этим впервые. Это очень хорошо.

Не хочется постоянно говорить о том, как хорошо было раньше, но многие помнят, какие потрясающие, великолепные были телеспектакли! Которые ставили лучшие, крупнейшие наши театральные режиссёры. Невозможно же было оторваться! И люди с удовольствием смотрели эти постановки. Что: люди с тех пор так сильно изменились? Да не изменились люди. Не изменились, это абсолютно точно. Я общаюсь очень много с молодёжью. И вижу: сейчас очень много умных, талантливых, интересных и чувствующих молодых ребят — как и раньше, как и всегда! Я уверена, что если бы сейчас государство выделило деньги если не на постановку новых телеспектаклей, то хотя бы на показ старых — собралась бы большая аудитория зрителей. Но, к сожалению, телевидение у нас существует по принципу: зачем что-то выдумывать, если и так включат.

Есть модные вещи, модные фамилии, модные постановки. У меня с ними не складывается. Потому что я их сердцем не чувствую, мне от этого становится скучно. Я вижу, как они хотят меня рассмешить… Поэтому я сразу не доверяю этому. Я вижу, что со мной играют. Мне легче заняться чем-то другим, чем смотреть на это.

Я не против буржуазного театра. В том смысле, что мы все должны хорошо одеться и прийти. Я как раз это считаю правильным. Но сейчас на модные спектакли у нас важно попасть, чтобы потом сказать: «Я был на этом спектакле» — и всё. А тебе понравилось? И вот это уже не важно. А если бы этот же модный режиссёр показал что-то стоящее, глубокое, с «подключением» — они так же пришли бы, зрители. Но «подключение» сейчас — это моветон. Это не модно. Никто не хочет выглядеть сентиментальным. Показать свои эмоции — сейчас значит показать свою слабость. Хотя ты живёшь точно так же. И почему-то ты боишься самого себя.

— Театр пережил 90-е менее болезненно по сравнению с кино. Почему, как Вам кажется?

— Он выживает, да. Мне кажется, потому что в театре меньше денег. Вообще, он честнее, что ли — не знаю. Сейчас любой человек может взять камеру и начать снимать всё что угодно. В театре так не получится. Когда зритель остался без хорошего кино, он пошёл в театр. Проще всего сказать: о, наш зритель не захочет ничего серьезного и глубокого. Перестаньте! Захочет. И в театр люди идут и сидят там, и плачут, и смеются, во многом потому, что нет хорошего кино, настоящего. Вот поэтому мы все и держимся за театр.

— Вы оптимист?

— Абсолютный! У меня стакан всегда наполовину полон.

Беседовал Михаил Моисеев

Контакты Москва, Спартаковская площадь, 9/1
м. «Бауманская»
Есть платные парковочные места
тел: +7 (499) 261-36-89
e-mail: teatrmodern@culture.mos.ru
«Увидимся в театре!»
Юрий Грымов
arrow-up