Мария Орлова

– Родители мои не имеют никакого отношения к искусству. При этом мама часто водила меня в театр на разные спектакли. Некоторые из них я смотрела по 2-3 раза. И «Синяя птица», и «Аленький цветочек», и «Бременские музыканты», – всё это было.

После школы я пошла на подготовительные в школу-студию МХАТ. Мне почему-то хотелось учиться именно там. Я даже тогда не знала, что в тот год, когда я буду поступать, будет набирать Олег Павлович Табаков. Я это узнала потом, уже занимаясь на подготовительных курсах. Однажды в нам пришёл педагог, который у Олега Павловича был основным – Михаил Андреевич Лобанов. И он как-то меня заметил, придя на показ отрывков. Обратил на меня внимание, и я поступила на курс Табакова.

 

– У нас было много народу, потому что был еще спецнабор из Риги. Тринадцать человек. Лужков им оплачивал обучение, и они здесь постигали азы актёрской профессии.

У нас большой был курс, но Олег Павлович многих отчислил и после первого курса, и даже после второго.

Учеба в Школе-студии МХАТ для меня – самое счастливое время. Это праздник каждый день. Было безумно интересно!

Мы, конечно, не застали первую плеяду великих педагогов: Масальского, Топоркова, Монюкова. Но с нами работали великие педагоги: и Алла Борисовна Покровская, и Михаил Андреевич Лобанов, и Ольга Юльевна Фрид с Иваном Михайловичем Тархановым, которые вообще были первыми выпускниками школы-студии МХАТ. И, конечно, общение с ними и обучение у них – драгоценный опыт.

 

– Олег Павлович делал отрывок со мной, на первом курсе. Я боялась страшно. Он взял два отрывка, и Михаил Андреевич Лобанов сказал: «Вы только, ребята, кто в отрывки к Табакову попал, не переживайте, всё в порядке». Я первым делом подумала о том, что, наверное, меня хотят отчислить. Но приступив к работе, я почувствовала легкость.

Спросите меня – что он нам объяснял в тот момент. Ни-че-го! Как-то всё это происходило помимо, эфемерно очень. И потом, конечно, Олег Павлович, всегда заботился о своих студентах.

 

– И после выпуска, и во время учёбы. Всё время. Если у нас шёл какой-нибудь показ, он знал, что мы будем сидеть голодные, ожидая окончания заседания кафедры, которая могла продлиться и два часа, и три.

Табаков всегда, когда приходил, первым делом приносил нам ящики с едой, чтобы мы не были голодные. Он и в холодильники общежития продукты привозил. Он очень в этом плане был заботливым.

 

– Это очень смешная история. Орлова это фамилия моей бабушки. У меня все Орловы. У меня бабушка – Орлова, прабабушка – Орлова, прадед – Орлов. Так получилось, что когда я пришла в театр «Модерн», возникла постановка «Старый дом» по пьесе Алексея Казанцева. Автор как-то он так пошутил, что в главных ролях заняты Масленников и Салова. И основатель театра Светлана Врагова, считавшая, что Олег Масленников уже имеет имя, а я на тот момент была никто, и звать меня никак, предложила мне сменить фамилии. И с тех пор я Орлова.

 

– Вы знаете, у Юрия Вячеславовича безумно заразительная созидательная энергия. Идеи, которые он озвучивает на репетициях, по началу, кажутся безумными, но потом вдруг ты понимаешь, что так оно и должно быть. Он делает это так заразительно и на таком позитиве, что ему невозможно сопротивляться.

В работе с ним мне нравится, что моей внутренней работы больше. Моей. Мне нравится, что он мне ничего не разжевывает. Мне нравится, что мне не всё объясняют. Мне так интереснее работать. Потому что я сама какие то вещи для себя понимаю и обдумываю.

 

– Мне сложно ответить на этот вопрос. Я думаю, что они обе чем-то похожи. Они обе – не жильцы на этом свете. Мне так кажется. Наташа – не жилец. И Анна тоже, но не потому, что она болеет, а потому что она не вписывается в это общество и никогда уже не станет в нём своей.

 

– Когда я прочитала эту пьесу Екатерины Нарши, я так захотела сыграть в этом спектакле. Вот именно эту женщину. Я её очень хорошо понимаю. Вы знаете, для меня ключевой момент - это когда она говорит: «Я не люблю больше музыку». Это очень страшно, потому что музыка для неё – вся её жизнь. Она – не просто музыкант, а Музыкант, с большой буквы. И когда Музыкант с большой буквы, который любит музыку больше жизни, больше себя в искусстве вдруг говорит: «Я не люблю больше музыку». Это страшно. Очень. Она ни зачем не идёт. Она – не жилец. Её берут зайцем. Помните? Когда Харон говорит: надо грех рассказать. У неё их нет. Ей нечего рассказать. Тогда он говорит: «А вы уверены, что ей нужно, туда, куда мы отправляемся?». На что ему Кудапрёшка говорит, мы уверены, что здесь её никто не пожалеет.

Я очень счастлива, что играю в этом спектакле. Я очень этого хотела, очень. Это ведь пьеса про людей, что немаловажно. Мне кажется, что в современном театре очень мало спектаклей про людей. Сейчас больше про что-то другое играют. А так что бы про людей, чтобы зритель пришел и мог сказать: «А это про меня!»; «А я бы так не смогла!»; «А я бы так смогла!». Я вот за этим хожу в театр. Чтобы плакать и смеяться.

 

– Это девочка, которую отвергли. Я даже не могу сказать, что она влюбилась в этого Иоканаана. Это что-то большее. Это что-то на уровне болезни и чего-то судьбоносного. Ведь когда она требует голову Иоканаана, и когда она соглашается на танец семи покрывал, она же прекрасно понимает, что это смерть. Её смерть, не его.

Владимир Агеев прекрасно работал с текстом. Он разбирал текст до запятых, до каждого многоточия. И финальный монолог Саломеи я даже не репетировала ни разу. Он был настолько разобран, что если в процессе спектакля ты правильно всё делаешь, то в конце можешь делать всё, что захочешь. И потом, очень большое режиссёрское мужество необходимо для того, чтобы оставить артиста на сцене одного, без костылей, без музыки и пр. Есть Артист, и есть текст. Всё. И тишина на сцене.
Мне хочется, чтобы фраза моей героини: «Дай мне голову Иоканаана», – звучала не только как приговор ему, но и как приговор себе. Потому что это тоже про какую-то невозможную любовь. Потому что там у них всё красиво в царстве. У них красота правит бал. А здесь не про красоту. Саломея же постоянно говорит о том, как красив Иоканаан. Но он по-другому красив. Не так, как красивы все из её окружения. Он не сверкает бриллиантами, он не одет в злата. Он красив, и она на его голос реагирует как змея на дудочку. Она не понимает, что с ней происходит по началу. Она этого никогда не испытывала. У неё есть ощущения, что сейчас что-то случится. С этого спектакль начинается.

В финальном монологе Саломея не сразу понимает, что Иоканаан – мёртв. Она с ним разговаривает как с живым. Она говорит: «Вставай! Глаза открой!»; «Почему ты на меня не смотришь!»; «Ага! Боишься. Поэтому не смотришь!». И только потом вдруг понимает что произошло.

 

– Владимир Викторович считал, что эта пьеса про борьбу красоты и духа. Что там, где царит красота, в этом царстве Ирода и Иродиады, Иоканаан – это олицетворение духовного начала.

 

– Вы знаете, это был золотой век театра «Модерн», когда вдруг возник Борис Ефимович Щедрин с «Дядюшкиным сном» и привёл с собой Владимира Зельдина и Наталью Тенякову. Это был не просто подарок судьбы, это настоящее счастье. Зельдин был каким-то инопланетянином. Это правда. Он жил какими-то другими категориями, другим масштабом мыслил. Он был из другого мира. Очень важно, когда у тебя в профессии есть какие-то ориентиры и маяки. Для меня он был и остается таким ориентиром всегда. По благородству внутреннему, по служению… Он ведь служил театру. Он был абсолютный Дон Кихот. 

Когда мы репетировали, мне было страшно. Потому что это был мой второй спектакль в театре «Модерн» после «Старого дома». Я ещё была маленькая, и вдруг вызываются на репетицию Зельдин, Тенякова и Орлова. Я вообще не понимала, что я делаю в такой компании. Они мне очень помогали. Каждый спектакль "Дядюшкин сон" был для меня праздником в течение всех 10 лет, что мы играли. Несмотря на категорический запрет режиссера проявлять личные чувства к Зельдину в финале спектакля (что было абсолютно правильным), я не могла сопротивляться своим чувствам - мне нужно было благодарить его за каждый спектакль - поэтому я обнимала его в конце.

 

– Да, помню. Он ничем не отличался от других, каждый спектакль был особенным. А потом Владимир Михайлович попал в больницу... Мы все были уверены, что скоро он поправится, и мы все продолжим играть «Дядюшкин сон».

Годом раньше он сломал шейку бедра, как раз в мой день рождения – 5 августа. И уже в октябре мы играли спектакль, отменив всего лишь один показ «Дядюшкиного сна» в сентябре. И здесь точно так же. Все были уверены, что всё будет хорошо.

Я уверена, что нет таких людей вообще больше и вряд ли будут. Он такой светлый был. Он когда приходил, всё вокруг как-то начинало сиять. Он иногда немного хулиганил, иногда был не в настроении, но он никогда не говорил, что он плохо себя чувствовал. Никогда. Хотя когда он пришёл после перелома шейки бедра, мы ему: «Владимир Михайлович, давайте вот Вы на колясочке покатаетесь и слова поговорите. И всё, больше ничего не надо». Он даже на первом спектакле не продержался. Он на первом спектакле встал с инвалидной коляски! А на втором он начал бегать по сцене. В спектакле был момент, когда он должен был вставать передо моей героиней на колени. И вдруг я понимаю, что подходит Зельдин и собирается вставать на колени. Я его беру за руки, держу. Он второй раз пытается. Я его опять держу. Он третий раз – и я его третий раз. Я к нему потом подошла и говорю: «Владимир Михайлович, простите ради Бога меня, что я вмешиваюсь в Вашу роль, но забудьте про этот трюк как про кошмарный сон. Вы больше не будете стоять передо мной на коленях». 

Все к нему выстраивались в очередь, когда в театр приезжал Зельдин. И все заходили к нему в гримёрку, и все рассказывали как дела. Какие он комплименты делал! Он замечал всегда какую-нибудь причёску новую, кофточку... Гримёрам, артистам, костюмерам, он всегда делал какие-то комплименты.

Во втором акте «Дядюшкиного сна» его герой выходил с бокалом шампанского. Наливали, разумеется, в бокал что-то вроде газированной воды «Буратино». И тогда Зельдин говорил: «Машенька, что это Вы мне налили? Опять какую то ерунду. Почему нельзя шампанского налить?». На что Наталья Тенякова отвечала: «Вам хорошо, Владимир Михайлович, а я эту бурду ещё и пью. Вы просто выносите, а я её пью!». Там было много весёлого на спектакле.

И Зельдин, и Тенякова, и «Дядюшкин сон» для меня – это очередная школа, мои университеты. 

 

– Для меня в театре личность важнее профессионализма. 

Наталья Максимовна Тенякова для меня – идеал и актёра, и человека. Я не знаю, как она это делает. Она масштабом личности своей работает. Мне это интересно.

Просто играть талантливо роль это не совсем то. Я бы мечтала о том, чтобы какие-то мои принципы, какие-то мои внутренние вещи выражались через то, что я делаю. То, что я принимаю, то, что я не принимаю категорически, почему я это не принимаю. Это для меня важно. А не то, что я вышла на сцену и хорошо сыграла только потому, что я обучена хорошими мастерами. 

Мне хочется, чтобы зритель о чём-то подумал. О чём? – мы определяем с режиссером. Если зритель вышел из зала и забыл через пять минут, что он видел в театре, значит это ему не нужно. Значит, мы что-то неправильно делаем. Его должно не отпускать. У меня было так несколько раз, в моей жизни, когда я выходила из театра как ошпаренная. И я понимаю, что вот это и есть настоящий театр. И потом ты думаешь на эту тему, про этих людей, про свою жизнь. Про то, как ты существуешь – правильно или неправильно? Что, может быть, надо что-то поменять. Или хотя бы книжку почитать.

Я никогда не забуду как Владимир Михайлович Зельдин, которому тогда было 95-96 лет, играл Дон Кихота. Я прорыдала весь спектакль. Когда он произносит: «Самое большое безумие – видеть жизнь такой, какая она есть, и не замечать того, какой она может стать», – ты понимаешь, что это великие слова и что это правда.

Театр не должен отображать действительность. В театре должны проповедоваться какие-то идеалы. Я думаю, что девиз нашей профессии – видеть жизнь такой, какой она может стать, а не такой, какая она есть.